В. Н. Кривцов - Отец Иакинф

— Похоже, в нем никто не живет?

— Да, с той ночи так и пустует. Император Александр кому-то из великих князей его подарил. Да тот не решился поселиться. Слыхал я, будто собираются разместить в нем главное инженерное училище. А пока так и брошен в забвении, вот уже двадцатый год. Правда, живут тут время от времени случайные люди на казенной квартире.

По набережной Лебяжьей канавки, отделяющей Царицын луг от Летнего сада, они вышли к Неве.

Широкая река была одета в гранит, серый, почти белый от лохматого инея. И сама она, схваченная льдом, казалась гранитной, как и низкие ее берега. А на той стороне распласталась крепость с такими же седыми ог инея гранитными стенами. Все льнуло к земле. И только золоченый шпиль, увенчанный несущим крест ангелом, сверкая на солнце, вонзался в самое небо.

Вдруг оба вздрогнули. Пушечный выстрел грянул будто у самого уха — в крепости пробило полдень, а затем раздались мерные удары колокола — один, другой, третий, и долго еще несся в морозном воздухе этот литой медный гул.

Они медленно шли вдоль набережной. Слева расчищали от снега громаду Зимнего дворца с черными сторожевыми истуканами на кровле; прямо на Стрелке Васильевского острова, меж двух червленых, с рострами колонн, — величественное, будто древний храм, здание. Но это не храм, а Фондовая биржа, пояснил Егор Федорович. Панорама города в этот солнечный морозный день была чудно хороша, ничего подобного Иакинфу не приходилось раньше видеть. И сейчас, уже под старость лет, как и в молодости, Иакинф был и остался в душе несбывшимся художником. Видно, оттого-то с такой жадностью всматривался он в этот незнакомый город, как вглядывался в свое время в пустынные степи Монголии или скопления одноэтажных зданий китайской столицы; как, сам не зная зачем, копил в памяти встреченные в пути восходы и закаты, реки и озера, буддийские капища и хижины китайских поселян, скачущих всадников или почти недвижные отары овец, медленно ползущие по степи. И каждый раз, как и теперь вот, ловил себя на мысли: а может, такое больше не повторится.

Все так же, набережной, они вышли на широкую площадь, к памятнику Петру, обнесенному невысокой чугунной решеткой. Иакинф остановился в восхищении.

— Ну, знаете, Егор Федорович, лучшего памятника я не видывал. А уж в Китае я монументов да истуканов нагляделся. Одни изваяния на кладбище Минских императоров чего стоят! Но разве с этим чудом сравнишь? Дело не в размерах. Сколько тут движения, силы! Как он вздыбил коня!

— А камень, камень-то какой!

— Да, точно застывшая волна.

— Я вот все гадаю, как только его такой сюда приволокли?

Иакинф взглянул на Тимковского. Ему самому эта мысль как-то не пришла в голову.

— А я ведь привел вас почти что к самому дому моему, — сказал Тимковский. — Живу тут совсем рядом, на Галерной. Сами увидите — рукой подать. Зайдемте-ка. Время к обеду подошло, это я и без часов чувствую. Жена, правда, в деревне, в Малороссии, но повар у меня отменный. И познакомлю вас с братьями. У меня их четверо. И двое вас дожидаются. Старший, Илья, профессор Харьковского университета, приехал меня навестить, а средний, Василий, как и я, служит в министерстве иностранных дел и тоже по Азиатскому департаменту. А в юности он, как и старший брат, мечтал не о чиновничьей, а об ученой карьере и хорошо знаком с литературой, особливо античной. Думаю, что за столом вы с ними скучать не будете.

— Помилуйте, право, Егор Федорович, о какой скуке вы говорите! Да я почту за честь у вас отобедать.

Приглашение Иакинф и в самом деле принял с большой охотой. Сказать откровенно, он давно соскучился по беззаботному застолью в обществе приятных людей. Все эти четырнадцать лет он яростно боролся с мрачным пьянством своих монахов в Пекине, а ведь и сам не был постником. Впрочем, не столько само питие было ему по душе, как дружеская беседа за бутылкой доброго вина. А вино у Егора Федоровича и впрямь было доброе, и братья его пришлись Иакинфу по душе с первого взгляда. Особливо — Василий Федорович. Он отличался веселостью и сразу стал душою застолицы. Впрочем, и всем братьям присуще было, видимо, врожденное чувство юмора.

Егор Федорович был прав, говоря об ученых пристрастиях брата. Зная наизусть чуть не всего Горация и Вергилия, Василий Федорович пересыпал беседу их изречениями. Да и к столу, уставленному бутылками, они были приглашены словами Овидия:

— Годы и силы пока позволяют трудиться упорно, старость пока не пришла тихой, неслышной порой…

Дипломатическую службу свою Василий Федорович не очень-то жаловал и был недоволен нашей государственной политикой и на Востоке, и особливо в Европе:

— В блюстители порядка себя зачислили! Священный союз создали, с конгресса на конгресс мыкаемся! — говорил он даже с каким-то ожесточением. — А на самом-то деле у Меттерниха за казачка. И вся-то наша политика европейская вроде пожарной охраны на колесах: все глаза проглядели, всё стережем, не загорится ль где. И как откуда дымом потянуло, так и скачем туда, як скаженные. Через всю Европу! Чужие пожары собственной кровью заливаем.

— Что русская кровь — водица, — усмехнулся Иакинф.

— Ну, а государю, ему-то что до нашей кровушки? Сколько у него у самого-то русской крови в жилах льется?

— Ты всегда был к нему несправедлив, Василий, — вмешался в разговор Егор Федорович. — Государь — человек добросердечный, благожелательный. Недаром его Благословенным нарекли. Ежели порой он и делает зло, то единственно благодаря своим советчикам, а сам неизменно желает добра…

— Да уж куда добрей. Одни военные поселения чего стоят!

— Это все Аракчеев.

— Да Аракчеев-то откуда взялся? Всякий правитель выбирает себе исполнителя.

— Нет, ты несправедлив. Вот ведь совсем недавно государь конституцию Польше даровал.

— Так то Польше. Старое его пристрастие. Чго Польша, что полячки. Да и в Варшаву наместником брата посадил. А вот Россию на откуп Аракчееву отдал. Не помню, кто намедни мне слова князя Чарторыйского пересказывал. А тот ведь был государю в свое время первый друг и советчик. "Императору, — отозвался он, — нравятся внешние формы свободы, как нравятся красивые зрелища. Он охотно бы согласился дать свободу всему миру, при одном-единственном условии, что все будут добровольно подчиняться его воле".

— Но и это все уже в прошлом, — заметил молчавший до сих пор Илья Федорович. — Теперь ему больше по душе стройные парады. Верх берет фамильная страсть к фрунту.

— Вот отсюда и Аракчеев, — подхватил Василий Федорович. — Недаром в свое время августейший его батюшка так возвысил сего капрала.

Чем дальше, тем больше нравился Иакинфу Василий Федорович. При всем его наружном добродушии и веселости в нем сразу бросалась в глаза резкость суждений. У него не было ничего общего с тем распространенным типом людей, которые не имеют собственного мнения, а всегда готовы примкнуть к господствующему.