Илья Константиновский - Караджале

Так закончился третий акт деловой трагикомедии Караджале. Ему пришлось распрощаться с мечтой о том, что он сможет прожить на коммерческие доходы, подобно стольким соотечественникам, ограниченным, корыстолюбивым буржуа, лишенным всяких талантов. В коммерции дело обстояло несколько иначе, чем в литературе: буйная фантазия могла привести только к скорейшему банкротству…

Разумеется, пивная «Бене Бибенти» и ресторан вокзала Бузуэ тоже были школой, в которой писатель получил новые познания о жизни. Очередное крушение в реальном мире дало материал для воображения художника. Но за эту школу пришлось платить довольно дорогой ценой.

Дальнейшие уроки Караджале были еще тяжелее. Потерпев крушение в коммерции, наш герой неожиданно записался в радикальную партию Георге Пану. Горько думать о том, что Караджале, так хорошо понимавший механизм политической жизни своего времени, все же поддался на новую иллюзию. Надо полагать, что известную роль здесь сыграла программа новой партии; всеобщее избирательное право и аграрная реформа в пользу неимущих крестьян. Тут уместно будет сказать, что это последнее требование было осуществлено в Румынии только в 1919 и 1921 годах, да и то лишь частично.

Став членом политической группировки Г. Пану, Караджале начал сотрудничать в ее газете «Зиуа» («День»). А когда в марте 1896 года группа Пану слилась с консервативной партией, Караджале не покинул своих новых политических друзей и с апреля по июнь руководил еженедельником «Епока литерара» («Литературная эпоха») — приложением к ежедневной консервативной газете «Эпоха».

Правда, следует отметить, что он возглавил это издание с условием, что оно будет литературно-просветительным и независимым от той политики, которую пропагандировала газета «Эпоха». Редактируя еженедельник, Караджале снова показал, что он «старомоден», — главное место в журнале занимали классики, их забытые или давно не печатавшиеся страницы.

Весь 1896 год прошел под знаком журналистской работы. Когда Караджале лишился возможности руководить «Литературной эпохой», он стал сотрудником ежедневной «Эпохи». Здесь он имел постоянную рубрику, в которой пытался сохранить свою интеллектуальную независимость. Он похвалил книгу социалиста Геря и критиковал книги, близкие по своему мировоззрению к «Эпохе» и ее хозяевам. Он писал о литературе, театре, о проблемах педагогики. Он писал и политические памфлеты, явно нарушающие политические расчеты редакции «Эпохи». Словом, Караджале был неисправим, и вскоре, конечно, произошло то, что и должно было произойти, — редакция отказалась от его услуг.

Последней каплей, переполнившей, по-видимому, чашу терпения хозяев «Эпохи», был караджалевский памфлет «О ликя».

«Ликя» — турецкое слово, укоренившееся и в румынском языке. В буквальном смысле оно означает пятно; в румынском языке «ликя» стало синонимом грязного, нечестного, подлого, продажного человека. В своем памфлете Караджале занялся этимологией слова и социальной характеристикой типа, захватывающего лучшие должности, синекуры и награды. В качестве живого примера автор называл Димитрие Стурзу, того самого, кто подверг разносу караджалевские комедии на заседании академии. Не надо думать, что Караджале дал себя увлечь чувству мести, — Стурза очень хорошо подходил для иллюстрации понятия «ликя»; памфлет написан в спокойных тонах, в нем не чувствуется личной обиды.

Работая в газете, которая явно не проявляла никакого энтузиазма к своему сотруднику и готовилась от него избавиться, Караджале обдумывал и другие планы. Один из них предусматривал возвращение к театральной деятельности. На сорок пятом году жизни Караджале продолжает любить театр юношеской любовью. Неудачное директорство в бухарестском Национальном театре и судьба собственных пьес не смогли изменить его чувства. Глубоко и точно знал он румынскую театральную жизнь, видел необходимость и невозможность перемен. И вместе с тем чувствовал себя могучим, способным все изменить театральным деятелем. Если бы только ему представился случай доказать это на деле!

Осенью 1896 года такой случай как будто представился. В Яссах, где сгорел старый театр, закончена постройка нового театрального здания. Предстоит открытие городского театра с новой труппой и новым директором. Ясским муниципалитетом управлял старый друг Караджале писатель Николае Гане. И драматург обращается к «примарю» с почтительной петицией, предлагая свои услуги, свой административный и творческий опыт для руководства новым театром. Ему так хочется получить эту должность, что он обещает, помимо выполнения служебных обязанностей, писать для театра пьесы по меньшей мере по одной в сезон. Это предлагал человек, который уже в течение ряда лет не написал ни одной реплики!

Караджале знал, конечно, свое время, людей и порядки. Но, по-видимому, все же не полно. Он ошибся в своем старом друге Гане. Тот не откликнулся на почтительное предложение драматурга. Тогда Караджале направил ему еще одну петицию, уже в чисто караджалевском стиле: если ему не доверяют пост директора театра, то, может быть, его примут на должность билетного контролера?

Этот комический эпилог не уменьшил горечи Караджале. Еще одно разочарование. Еще одно доказательство, что ему никогда не дадут осуществить свои планы. Что делать? Закончить всю историю шуткой. Разве от него не ждут именно этого?

Но Караджале не может забыть отказа Гане. Через два года, воспользовавшись возможностью написать для ясского журнала статью о театре, он вспомнил свое неудачное предложение!

«…Мой старый и добрый друг Нику Гане не захотел меня послушать, когда накануне открытия городского театра я направил ему две почтительные петиции с предложением доверить мне административное и художественное руководство театром…Не захотел мой друг меня послушать по невесть каким причинам. Послушал бы он меня, дела не только ясского, но и румынского театра в целом, может быть, пошли бы куда лучше! Но что уж теперь говорить! Когда хочешь сделать что-то хорошее и другой человек, который должен тебе помочь, вместо этого ставит тебе подножку, что остается, кроме как философски пожать плечами и сказать самому себе: «Очень хорошо, человече! Тебе нужна бритва, чтобы побриться; я почтительно тебе ее предлагаю, но ты отбрасываешь ее, ты предпочитаешь топор! Очень хорошо! Теперь я знаю, что и мне делать, согласно принятым здесь правилам: пойду колоть дрова бритвой! В конце концов моя бритва пострадает от этого не больше, чем твоя борода!» Несмотря на всю законную грусть, охватывающую меня, когда тот, кто должен был бы оказать помощь, вместо этого мешает мне выполнить свой долг, у меня все же остается одно утешение: улыбка».