Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма

И без лишних расспросов
Вспомнит старая вмиг,
Что носил Ломоносов
Очень вкусный парик!

В моду ввел Грибоедов
Воротник до ушей,
И, атласа отведав,
Десять юных мышей

Опьянели от сладких
Заграничных духов
И уснули в тетрадках,
Не читая стихов.

Да и «Горе», что молча
Он под мышкой унес.
Было горьким от желчи
И соленым от слез.

Было мало ли, много ль…
Если мышь завелась.
Прогонял ее Гоголь:
«Ты в Диканьку не лазь!..»

Внукам скучно, ах, скучно
И они шепотком
Просят: «Бабушка, лучше
Расскажи о другом,

О талантах, о славе…
Ими город велик.
Не рифмуй, шепелявя,
“Воротник” да “парик”».

Не она ответит:
В дряхлой памяти брешь.
Сало славой не метят,
А талантов не съешь.

В лунном призрачном свете
Ночь грустна и тиха…
На щербатом паркете
Шелуха… Чепуха…

Ставни плотно задвинуты,
Годы в ночь опрокинуты,
Словно не было их никогда.

Маша с косами русыми
Тихо звякнула бусами,
И взошла над сиренью звезда.

На лужайке с опенками
Серый домик колонками,
Как свечами, украсил подъезд.

Темной ночью Ивановой
Распускаются заново
Маргаритки для бледных невест.

В речке месяц качается,
В колпаках загораются
Керосиновых ламп светляки.

И рука осторожная,
Словно птица тревожная,
Чуть касается чьей-то руки.

Вот за стулом Лаврецкого
Бакенбарды дворецкого –
Чай заварен и ужин готов.

И перчаткою нитяной
Он от Лизы Калитиной
Отгоняет ночных мотыльков.

А за дверью в гостиную,
Где лежит паутиною
Лунный свет, неподвижен и нем,

У рояля, в томлении,
В вальсе, в рокоте, в пении,
От луны весь серебряный Лемм…

Наклонясь над Тургеневым
В переплете шагреневом,
Всё узнаешь и вспомнишь в тоске

(Не навеки ли спаяны?) –
Городскую окраину,
Тростники на туманной реке,

Эти сумерки летние
И себя, восьмилетнюю,
Заглянувшую в сумрачный дом –

За Орловской заставою,
За калиткою ржавою
Дом, что звался Дворянским гнездом

Бабушка тоже была молодая,
Губы сердечком, на ручках колечки.
Часто ночами сидела при свечке,
Карты тасуя, о счастье гадая.

О королях и валете червонном,
О бородатых и вовсе безусых.
Возраст неважен! Кто спорит о вкусах?
Был бы герой, как в романах, влюбленным.

О петербургских салонах мечтала,
Где, улыбаясь, о ней говорили,
Если она беззаботно порхала
В замысловатых фигурах кадрили.

Так и жила… Выступала в балете,
На бенефисах цветы получая,
Не замечала, не чуя, не чая,
Что вкруг нее происходит на свете.

В школе учили хорошим манерам,
Верности трону и Господу – тоже.
Был горизонт ограничен партером,
Сверху увенчанным царскою ложей.

Слухи ползли по стране… Разве слухи
Могут свободно проникнуть в кулисы?
Хоть и шептали в кулисах актрисы,
Будто сановники нынче не в духе,

Будто народ… Ах, о нем ли забота?
Где-то в тумане мелькают крестьяне,
А на подмостках – работа до пота,
Правою, левою, в малом батмане!

Осенью было и страшно, и глухо…
Ежась от ветра, брела по панели…
Красноармеец в потертой шинели
Громко сказал: «Замерзает старуха!» –

Видно, не ей, а какой-то прохожей…
Только вот улицы вид изменили:
Это окраина города или
Невский проспект, на себя не похожий?

Грустно у булочной в очередь встала…
Бьются в дожде кумачовые флаги…
Выдали хлебец в газетной бумаге…
Так беспредельно, так странно устала…

Что же творится, скажите на милость?
И почему задрожали колени?
Это она, поскользнувшись на сцене,
В малом батмане вчера оступилась!

У режиссера тяжелый-то норов:
«Плохо работаешь! Видно, заснула?»
Впрочем, полвека с тех пор промелькнуло,
Не упрекать же теперь полотеров.

Смутно Вчера перепуталось с Завтра,
По-сумасшедшему сдвинулись годы.
Пляшут пунцовые флаги Свободы,
Машут руками на крыше театра…

В ситцевой спальне, в коробке конфетной,
Спрятан альбом, там вчерашнее живо.
На фотографии, в гриме, красиво
Личико каждой товарки балетной.

«Ишь ты, какие мы все молодые,
Я Катенька, Наденька, я и Анета!
Нынче одни похоронены где-то
Те, что в живых, – почему-то седые…»

Не помолилась, не перекрестилась,
Не было больше ни веры, ни силы.
Только у темной иконы спросила:
«Господи, что с Петербургом случилось?»

Стала кровать неудобной, не впору,
Ноги болят, да и в сердце ломота…
«Если хворала, случалось мне что-то
Долго, в слезах, толковать режиссеру.

Что и кому расскажу о себе я?..»
Молча листала, листала страницы,
И на уснувшие в вечности лица
Желтая ручка упала, слабея.

А через сутки в пустом переулке
Вынесли гроб из кирпичного дома.
Бабушка, словно листок из альбома,
Тихо спала в деревянной шкатулке.

Снова в путь! В дожди, в туманы,
В дом, но не домой.
Поднимайте чемоданы
На этаж восьмой!

Сквозь стальные переплеты
В лифт за мною входит кто-то,
Рядом встал… Не ты ль?

Что несешь? Охапку писем,
Полушубок с мехом лисьим,
На подоле пыль?

Муза, муза, ты чудачка,
Гостья чердаков!
Там в пустынных окнах скачка
Рваных облаков.

Там… А впрочем, почему же
Не стянуть кушак потуже,
Если хлеба нет?

Лишь бы тот, кто ночью вышел,
Нас с тобой внизу услышал
И увидел свет.

Прижимается ветер к стене освещенного дома.
Он устал разбивать себе лоб о деревья и скалы.
А впустили бы в дом, как бы добрая печь обласкала,
Как согрела бы душу огня золотая истома!

Прижимается ветер и тянется пальцами в щели,
Плачет тоненьким голосом, в крепкие двери стучится.
Люди в доме ворчат, говорят, что сквозняк из ущелий,
Говорят, что стучится ночная, недобрая птица.

Надо птицу прогнать, надо дверь заложить одеялом,
И подбросить поленьев, и уголь разбить кочергою,
Грея руки над пламенем желтым, оранжевым, алым, –
Только люди за это заплатят ценой дорогою…