Петр Вершигора - Рейд на Сан и Вислу

Вернувшись в штаб, я сказал Войцеховичу:

— Ну, Васыль, теперь мы всерьез вышли на оперативный простор. До самого Западного Буга можно двигаться без остановки.

Видимо, и на меня действовало общее приподнятое настроение.

— Если уж на волах вырвались, то конями пойде–о–ом!

— Ход конем? Это как же понимать, товарищ командир? — спросил вдруг начальник штаба. — В смысле этих полицейских коней–кобылят или в смысле тактического хода… Как на шахматной доске…

— Поглядим дальше, Вася. Эту мысль обдумать надо. Как бы только не зарваться.

Снова и снова изучаем с Войцеховичем лежащую перед нами на карте местность. Зеленое море раскинулось до самой Вислы. Позади вытянулась Горынь. Впереди, с юга на север, пересекая наш маршрут, текут новые реки: километрах в ста западнее нас путаная кружевная вязь Стохода; еще сотня километров на запад — и там уже круто петляет, тоже стремясь на север, Западный Буг; южнее — Сан; севернее — мощная голубая лента многоводной Вислы. Все это рубежи боев начала первой мировой войны и позиционного гнилого отсиживания в окопах 1915–1916 годов. А к югу от нее в степной Волыни и в Галиция — гигантское поле трагического танкового сражения июня 1941 года.

Мы разглядываем театр будущего рейда по десятикилометровой карте. Но тянет больше к двухкилометровке. На ней ведь рельефнее местность, видишь все тропы, очертания лесных опушек и полян, конфигурацию населенных пунктов. Сидишь над картой, и невольно напрашиваются сравнения и параллели.

— Во всяком случае, до Стохода путь свободен, — задумчиво говорит начштаба.

— Народ втянулся. Можно на завтра намечать сорокакилометровый марш? Как думаешь? Потянут?

— Разрешите пехоту посадить на санки?

— Да, если хватит саней. И марш можно начинать за два часа до наступления темноты.

— Попробуем. Леса. Вражеской авиации здесь что–то не густо.

— Да, друг Вася, с авиацией Гитлер подбился, как тот бык на льду. В авиации теперь перевес наш. Фронтовики все в один голос утверждают это.

Пользуясь установившейся хорошей санной дорогой и тем, что фашистскому командованию было явно не до нас, мы стремительно рвались на запад. Сарнами уже овладели войска Ватутина, и противник откатывался вдоль железной дороги на Ковель. В лесных дебрях хозяйничали местные партизаны. Мы вошли в тот район, который год тому назад шутя прозвали «районом дядей». По какому–то неписаному правилу командиры небольших диверсионных групп именовали себя схожими кличками. Тут были отряды «дяди Пети», «дяди Коли», «дяди Васи», «дяди Жени» и еще добрых полутора десятков «дядей». Потом эти «дяди» оказались Героями Советского Союза Бринским, Прокопюком, Карасевым, Бановым…

Только Ковель на юго–западе и Брест на северо–западе удерживались крупными немецкими военными гарнизонами, а вдоль железных дорог стояла сплошная линия блокпостов и мелких станционных гарнизончиков. Да еще где–то в глуши, в самом переплетении каналов и болотистых речушек, заблокировался полесский городишко Камень–Каширский. По слухам, фашисты передали его на попечение украинско–немецкой полиции, активно сотрудничавшей с бандеровцами. Все же остальное Полесье давно было в руках партизан.

Начштаба повеселел, хлопнул по плечу командира кавалерии, лихого Сашу Ленкина.

— Ну, Усач, теперь уж мы всерьез вырвались на оперативный простор!

— Люблю размах и движение! — подкрутил ус Ленкин.

— Как это у тебя? Ночка темная, кобыла черная…

— …Едешь, едешь да пощупаешь, не чертяка ли тебя везет, — закончил с удовольствием свою любимую присказку Ленкин.

Я прекрасно понимал настроение начштаба. У него, как и у всех, душевный подъем. Тонкая пуповина полуторамесячной сидячей жизни оборвалась. Как–то незаметно, хотя и не без крови, она была обрезана острым ножом горынского рубежа.

Стремительный трехдневный марш, маленький успех, и у людей проснулся выработавшийся уже рефлекс движения. А вместе с этим к ним вернулась лихость, беззаботность, отвага.

Дал команду по колонне: привал на тридцать минут, и спрыгнул с тачанки. Хотелось размять затекшие ноги. Через минуту где–то рядом быстро и осторожно затюкал топор. «Фу ты, черт! Никак для костра хворост рубят?» Пошел на звук приглушенных голосов. В свете выглянувшей луны блеснуло лезвие топора. Кто–то ловко обрубал снизу молодую пушистую елку. Кто–то, катясь шариком, подбирал лапник и оттаскивал его к кочке, густо покрытой прошлогодней, сухой и ломкой травой. «С комфортом даже на полчаса устраиваются»… Задумавшись, я остановился в стороне, наблюдая легкую и какую–то слаженную, милую сердцу возню хлопцев. Где–то совсем рядом сверкнул красный светлячок папиросы, тут же упрятанный в рукав. Послышался смешок, и чей–то густой простуженный голос произнес:

— Да, братва. А погодка–то не устоялась. Не разберешь: сани готовить или телегу ладить?

Затрещали сучья под мощными телами, подминавшими походную постель. Раздался смешок, и молодой голос захлебываясь сказал:

— Пусть про погоду думают старшина да господь бог. А мне вот лично жаль было от хозяйки нашей последней в путь трогаться. Ну и красива–а!.. Коса — в руку, росту — высокого, гладкая, как печка, не ущипнешь.

— Хороша–то она точно хороша, — откликнулся кто–то другой, забравшийся в самую гущевину молодого ельника. — А бульбу на завтрак ни разу чищеной не подала. Все в мундире… Спать она, видать, хороша!

— А нам досталась такая карга, такая ведьма, не приведи бог, если ночью приснится! Испугаешься, — весело отозвался третий голос. — И куда только квартирьеры смотрят?

— Да они ж не обязаны выбирать тебе хозяек по вкусу.

— Это, конечно, так. А все ж…

— Чего, все ж? Бельишко нам эта самая ведьма всем выстирала, зачинила. Сапоги просушила и жиром смазала. Гляди, ноги как в печке, не сапоги, а благодать. И портяночки тоже всем сменила. А ведь нас у нее одиннадцать человек стояло.

— Ну что там портяночки, если сама ведьма!.. По мне пусть лучше портяночки ветхие, но хозяйка чтоб была…

На этом дискуссия обрывается — послышалась команда: «По коням!». Зашевелились хлопцы, поднимаясь с еловых лож. И через несколько минут колонна уже вновь двинулась в путь…

* * *

Пользуясь тем, что над лесами совсем не появлялась разведывательная авиация фашистов, мы постепенно переключились на дневные марши. Это облегчало движение, сберегало силы.

— Марш стал вроде как прогулка, товарищ командир, — потирая руки, говорил мне начштаба, подвалившись боком на розвальни.

Я ничего не отвечал на это.

Думалось о другом — о рейде и его цели. Правда, я не знал тогда ни конкретных формул, ни даже общей концепции советского оперативного искусства. Однако суть того, что называют «глубокой операцией», начал осмысливать как практик именно в эти дни. Примитивно, смутно чувствуя и, так сказать, по боевому опыту, на ощупь улавливая значение сложных и многообразных условий, которые создаются независимо от нашей воли (хотя зерно их командир обязан понять и использовать с максимальной выгодой для своего войска), я уже всем своим естеством сросся с местностью, по которой мы двигались: с ее горизонтами, далями, четкими рисунками лесов и безбрежной зыбью равнин.