Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Я не хочу сказать, будто из Брандейса никогда не выходили люди, которых отец называет «узколобыми занудами, безмозглыми подражателями», или такие, что выпрыгнут из окна при первом же увольнении, — но подобные персоны там, конечно же, не котировались. Лучше, острее всего я это ощутила на семинаре по истории, в котором участвовали два аспиранта из Китайской Народной Республики. Столкновение культур оказалось умопомрачительным, и всему классу был преподан неоценимый урок. Каждый из нас должен был выступить с докладом. Китайцы, когда настал их черед, поведали классу, что именно о данном конкретном вопросе думают все на свете, включая их бабушку. Но когда их спросили, что они сами по этому поводу думают, ответом послужили непонимающие или смущенные взгляды — несмотря на то, что ребят целый год учили мыслить самостоятельно. Некоторые доклады американцев, наоборот, грешили отсутствием корней — того, что люди думали до них по этому поводу, — и их авторы с юной самонадеянностью гордо изобретали велосипед. Нас, конечно, отсылали к источникам, но возбуждение, рост, жизнь ума хоть и укрощались, но не подсекались под корень.

К концу учебного года мой отпуск завершился, и я на лето вернулась в гараж. Было здорово снова работать там, но и грустно, потому что я предчувствовала: это — в последний раз. К концу лета я решила рискнуть: обрубить все концы и заняться только образованием. И в декабре уже не сотрудники, а товарищи по баскетбольной команде устроили мне день рождения. Моя подруга Марджи, мастерица писать классные открытки на день рождения, украсила торт. Большими яркими буквами по зеленому полю там значилось: «С четвертью века!» (Двадцатипятилетние кажутся стариками, когда тебе девятнадцать.) Торт вышел на славу. Интересно, что она придумает, когда мне будет пятьдесят.

Летом, между вторым и третьим курсом, мне выпала единственная в жизни возможность провести какое-то время вдвоем с моей бабушкой по матери. Она пригласила меня в Аспен, на круглый стол, который проводил Мортимер Адлер в Аспенском институте. Список литературы как раз соответствовал моим интересам, продолжал вводный курс в Брандейсе, хотя у Адлера он назывался «Великие Идеи», от Аристотеля до Заратустры. (Ну, букву Z, Заратустру, я придумала сама, Заратустры в списке не было, но мне нравится, как это имя звучит; список, помнится, кончался буквой «Т» — Токвиль, «Демократия в Америке».) Эти семинары предоставляли высшему звену управленцев — главам пятисот ведущих компаний страны, а также лидерам профсоюзов, некоторым деятелям искусства и членам правительства — возможность тщательно проанализировать свои идеи и предположения относительно того, какую модель поведения избрать для отдельных людей и целых наций.

Не могу припомнить лучше проведенных недель. Было особенно трогательно наблюдать, как много этот опыт значил для весьма успешно работающих администраторов, которые выбились наверх из инженеров и никогда не имели возможности заниматься такими вещами, так много читать и размышлять. Но метод работы не отличался благодушием — Адлер скорее походил на приверженного муштре сержанта в своей строгости и нетерпимости к неряшливости в мыслях и на старого судью в своем стремлении выслушать различные точки зрения и рассудить по справедливости. Никогда не забуду, как мы с бабушкой сидели в номере, каждая на своей кровати, и целую ночь готовили доклады. Это воспоминание особенно драгоценно потому, что через месяц у нее обнаружили неоперабельную раковую опухоль, и в этом же году, вскоре после Рождества, она скончалась.

Однажды утром, когда я на семинаре излагала, не без успеха, профсоюзную точку зрения на какой-то предмет, один из слушателей, пожилой, широкоплечий, с тяжелыми ладонями, подошел, пожал мне руку и спросил: «Ну-ка, рассказывайте, кто вы такая, и почему вам так хорошо все известно насчет профсоюзов?» — а потом пригласил пообедать с ним и его женой. Он представился — Джим Каллаган, а когда кто-то назвал его «господин премьер-министр», я вдруг поняла, что симпатичный парень справа — телохранитель. Мы переписывались несколько лет; они с женой приглашали меня на чашечку чая в Палату общин, и он меня спрашивал, не хотела бы я, окончив университет, приехать в Англию и поработать у него. Я с сожалением отказалась, потому что меня зачислили на высшие курсы менеджмента в Оксфордский университет, и я предпочла этот вариант.

Однако же наибольшее впечатление на меня произвела не перспектива попасть в Палату общин, а то, что я наблюдала однажды во время обеда в Аспене. После обеда кто-то произносил речь, и мистер Каллаган и его жена Одри, которые сидели напротив меня, внимательно, как им велел долг, слушали: такое, я уверена, повторялось уже тысячу раз. Их стулья были немного развернуты к говорящему, так, что миссис Каллаган сидела спиной к мужу. Я увидела, как он провел указательным пальцем какую-то черточку по ее спине, почти бессознательно — так во сне тянешься к человеку, которого любишь. Этого я никогда не забуду. А как он говорил о ее благотворительной деятельности в лондонской больнице — он, государственный деятель, выказывал жене уважение, подчеркивал ее заслуги. Как это чудесно — встретить человека, искренне любящего и уважающего свою жену; человека, который и в старости безмятежно тянется к ней.

Бабушка была настолько добра, что завещала мне некоторые средства, достаточные для того, чтобы не заботиться о заработке на протяжении нескольких лет: я смогла спокойно закончить обучение в Брандейсе, а затем в Оксфорде. На третьем курсе это позволило мне безвозмездно сотрудничать с профсоюзным юристом, который рассматривал случаи асбестоза. Мне нравилось изучать юриспруденцию, но работать юристом — другое дело: я видела, чем им в основном приходится заниматься. Какое счастье обнаружить, чего ты не хочешь делать, до того, как окунешься в эту деятельность с головой.

Щедрость бабушки также позволила мне чаще ходить к психотерапевту. После бабушкиных похорон я приперла мать к стенке и буквально вынудила ее — без зазрения совести, должна добавить, — тоже найти себе психиатра. Нам обеим это принесло пользу. Она принялась писать книги, защитила диссертацию, сделала неплохую карьеру. Также стала хорошей бабушкой для своих внуков. Моя тетя сказала о ней: «Не знаю, как она жила с Санни все эти годы. Ему вовсе не следовало жениться. Твоя мать может гордиться своими успехами: ей это было нелегко».

Мой последний год в колледже прошел в борьбе. Мне выделили стипендию на дипломное исследование по истории принятия Акта о компенсации рабочим 1897 года. Это позволило мне провести лето в Лондоне, в библиотеке Британского музея и в архивах Конгресса профсоюзов. Я вернулась с материалом, захватывающе интересным (по крайней мере, для меня и моих руководителей) и хотела достойно его обработать. К тому же у меня было плотное расписание лекций. Мой интеллект это выдерживал, я могла заниматься по-прежнему, но начались серьезные неприятности. Я не выпадала из действительности, как раньше; теперешние нелады имели иную окраску. Я стала страдать беспрерывными галлюцинациями. Я вполне отдавала себе отчет, что ощущения, которые я испытываю, расходятся с реальностью — например, когда пол библиотеки то подается под ногами, то вздымается вверх, и ты словно стоишь или пытаешься двигаться в скользящем по волнам каноэ; или когда ступеньки лестницы то подскакивают к самому носу, то проваливаются на десять футов — но, как с кошмаром, когда ты знаешь, что спишь, а все-таки не можешь проснуться, с этим ничего нельзя было поделать. Когда я ходила заниматься в библиотеку, галлюцинации иной раз становились такими навязчивыми, что кто-нибудь из друзей провожал меня до стола. Мне не мерещились розовые слоны или что-то в этом роде — просто все масштабы искажались настолько, что я не могла представить себе, где нахожусь по отношению к предметам реального мира. Будто идешь по тропе в сумерках и не замечаешь поворота: тело не успевает автоматически среагировать, поскольку нужные сигналы вовремя не поступили. Без карты, без руля.