Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Не было чистых белых простыней. Был металлический стол и слепящие лампы в реанимации. Я не то, чтобы очнулась, — меня словно ударило молнией. Я вся горела, в венах будто жужжали пчелы. Целый улей, и в придачу тысяча чашек кофе. Думаю, после того, как промывают желудок, вводят какой-то стимулятор, чтобы нейтрализовать действие успокоительных таблеток. Что-то жуткое готовилось за зеленой пластиковой занавеской рядом со мной. Потом принесли уголь.

«Пейте. До дна». Кварта за квартой скрипящего на зубах угля, растворенного в воде. Черные хлопья сажи лезли у меня из носа и изо рта, задница извергала уголь. Он попал и на бабушкин платок. Пятно так и не отошло.

Я была ошеломлена, обнаружив, насколько близка была к тому, чтобы убить себя. Похоже, даже очень постаравшись, я вряд ли могла бы найти более смертоносное сочетание, чем то, которое случайно оказалось у меня под рукой.

Из больницы я позвонила моему почти-уже-бывшему возлюбленному и сказала, что у меня камни в почках — так, ничего серьезного. Позвонила в Вашингтон Уэйну, одному из лучших моих друзей по университету Брандейса. Он отменил прием в Госдепартаменте, ближайшим рейсом вылетел в Бостон и привез мне одеяло, помня, что я постоянно мерзну. Он позвонил нашей подруге Марджи в Филадельфию, и та прилетела через несколько часов.

Своего психиатра я не посещала с тех пор, как уехала в Англию. Он пришел меня проведать и сказал, помимо всего прочего: «В следующий раз вспомни, что есть телефон, ладно?» Я это усвоила. Он был рад меня видеть, но ему было грустно видеть меня здесь. После коротких пререканий меня выписали домой на следующий день.

Из больницы домой я ехала одна, в такси; чувствовала себя паршиво, но близость смерти отрезвила меня. Когда я открыла дверь в квартиру, меня ожидал приятный сюрприз. Уэйн и Марджи, оба евреи, которым было все равно, что рождественская елка, что кактус, купили все-таки елку и установили у меня в комнате. Такой причудливо убранной рождественской елки я не видела никогда — и такой красивой тоже.

От одного друга я услышала, что у крупной международной консультационной фирмы, разместившейся в Бостоне, в этом году хорошо идут дела, и там в январе набирают новых сотрудников. (Обычно такие вещи совпадают с учебным циклом в бизнес-школах: если не устроился на работу в сентябре, забудь об этом до следующего года.) Я послала резюме, и меня вызвали для собеседования. От такого варианта я не могла отказаться. Я сообщила, что мои интересы и специальные знания связаны с областью индустриальных отношений и организации труда, И.О. и О.Т., как это обычно называется; то есть, с «мягкой» стороной бизнеса. Чудесно, сказали они, и включили меня в наспех сколоченную команду, которая проверяла качество программ на мягких дисках для компьютерной фирмы «Форчун 500». Я даже не знала тогда, как пользоваться компьютером, не то, чтобы проверять качество чего-то, к нему относящегося. Через несколько лет, как я слышала, компьютеры в корне изменили всю оксфордскую программу, но мы от руки, чуть не гусиным пером, писали наши объемистые работы по философии человеческого фактора. Первую неделю я потратила на то, чтобы самостоятельно освоить «Лотос 1-2-3», не слишком привлекая внимание компьютерных асов, которых я по идее должна была проверять. Кошмар.

Целый год я старалась «сделать карьеру» в таких «жестких» управленческих областях, как финансы и проверка качества, но все вокруг далеко опережали меня, потому что стартовали раньше. Когда пришлось лечь на операцию, это было облегчением. Заведующий отделением урологии в Главной Массачусетской клинике обследовал меня на предмет хронического, весьма болезненного воспаления мочевого пузыря и сказал, что уретра у меня расширена до предела — и дальше что-то совсем непонятное. Он привел еще одну врачиху, и та стала расспрашивать о моей половой жизни: на все вопросы я отвечала отрицательно; половина предположений мне и в голову никогда не могла прийти. Тогда ей понадобились сведения о моих детских болезнях. Я позвонила матери и спросила, были ли у меня в детстве инфекции мочевого пузыря. Да, подтвердила мать: после того, как ей было позволено водить меня к настоящим врачам, мы, как правило, обращались к ним из-за того, что у меня болело «там, внизу»; «Потому, — добавила она драматическим шепотом, — что ты без конца мастурбировала ».

Из тех времен припоминается лишь один кадр: я сижу в ванной, одна, настолько еще маленькая, что одной мне страшно: обычно мама моет меня. Я ощущаю совершенно невыносимую боль внизу живота. Думаю — может, мыло попало туда, пока я мылилась, и теперь щиплет, как это бывает, когда мыло попадает в глаза. Было так больно, что я даже не могла плакать, только хрипела при каждом вздохе, стараясь отвлечься от боли, и раскачивалась из стороны в сторону, пока не остыла вода. Потом память вместе с водой ушла через сток.

Отец пришел в клинику утром перед операцией. Это меня, мягко говоря, удивило. Он был бледен и озабочен. Он сказал: «Тебе не следовало бы самой принимать решение об операции». Он, Сиг и Джоэл потом отвезли меня домой. Я снова жила в моей старой квартире, хозяйка наконец отделалась от гнусных жильцов; там я и оставалась до тех пор, пока, лет через десять, дом не превратился в кондоминиум. Папе понравилась моя квартира. Он увидел ее в первый раз.

Через пару недель мне позвонил агент по найму и предложил место, на которое ему поручили найти сотрудника. Чтобы сократить и без того недлинную историю, скажу, что места я не получила, но фирма по подбору кадров, на которую работал этот агент, предложила мне работу консультанта. Тот же высокий заработок, но не такой насыщенный рабочий день, и разговоры с людьми вместо разгрызания цифр. Боже, какое счастье.

Папа навестил меня на моей новой работе, и мы вместе пошли на ленч. Ему очень понравился мой деловой костюм, да и офис произвел должное впечатление: он располагался в красивом старинном здании, окна выходили в чудесный двор, где весной и летом можно было посидеть за столиком, выпить и отведать изумительной французской кухни мадам Робер. За ленчем папа все твердил, как он рад, что я приобрела практическую специальность и занята делом. Его сильно беспокоило, что брат выбрал профессию актера; отцу хотелось бы, чтобы и Мэтью занялся чем-нибудь полезным. Я гордилась собой и своим положением; нельзя было и пожелать лучшего начальника или коллег; и все же отец представить себе не мог, насколько все это отдавало маскарадом и игрой на сцене. Я еще тосковала по грузовикам, легковушкам и рабочим ботинкам; скучала по библиотекам и письменным работам — но вела себя «ответственно», как взрослая: оправдывала свой диплом, вместо того, чтобы сказать, перефразируя одну песенку-кантри: возьми эти чулочки, а там хоть и выкинь их [243] Когда я была маленькой девочкой, у меня была книжка о медведе, который жил в лесу и вдруг захотел увидеть большой город. Ты, говорят ему, должен сперва одеться, и он мастерит себе шляпу из капустного листа, башмаки из двух дуплистых стволов, — очень неудобные, но что поделаешь, надо, значит надо, — и костюм из коры. В конце книжки есть чудесная иллюстрация, как медведь возвращается в лес, сбрасывает с ног башмаки, зашвыривает подальше шляпу, с упоением и чистой радостью от того, что вернулся домой и может избавиться от неудобных вещей, которые ему чужды. (Если бы он оставался в костюме, он бы, наверное, рано или поздно заболел, как я.) .