Карла Рэй - Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели

Сестра Элис не шла ни в какое сравнение с коллегами. С ее точки зрения, бодрость духа не противоречила возможности быть хорошей монахиней. Ее не наказывали, поскольку считалось, что сердце ее на месте; к тому же она была блестящим, популярным учителем. В любом случае, противоречить ее ирландской логике было слишком сложно. Я видела, как наставницы блюли свою репутацию, завершая дискуссию, в которой не могли одержать верх. Я слышала, как ее коллеги изумленно вздыхали, словно сестра Эллис переходила все возможные границы. Она не боялась наказаний – казалось, к ней они вообще не относятся. Она считала, что хорошей монахиней была та, которая умела любить. Она умела, и в этом была главная причина ее популярности среди детей. Именно это, в конце концов, и явилось причиной ее ухода: она, наконец, поняла суть правил, которые стремились ограничить ее и ценились больше, чем любовь.

Мне неплохо удавалось скрывать свои чувства и не возбуждать подозрений. Однако я не могла упустить возможности бывать с нею рядом и брать дополнительные уроки французского языка. Мы сидели плечо к плечу за маленькой школьной партой. «Ca va tras bon, n'est-ce pas?» Она улыбалась мне широкой, доброй улыбкой, и я буквально таяла. Элис отлично знала французский, да и я была на высоте, желая поразить ее своими познаниями. Элис оставалась приветливой, но нейтральной.

Мне хотелось, чтобы она заметила меня, и, когда она искала добровольцев для оклеивания школьных учебников, я быстро воспользовалась возможностью побыть в ее обществе. Я стояла в классе, не в силах сдвинуться с места, охваченная необычной страстью, а она тем временем показывала мне особую лампочку, которую приобрела для какого-то проекта. Она поглаживала лампочку с чувственной нежностью, и я пристально смотрела на сестру Элис, чтобы прочесть в ее глазах то, что выражали руки. Она остановилась, внезапно поняв, что вызвала во мне что– то не слишком сочетающееся с чистой страстью к науке.

Из-за любви к Элис в моей душе поселилось чувство вины. В конечном итоге мне стало слишком тяжело держать его в себе. Это было нарушение правил, о котором я обязана доложить настоятельнице. Мне предоставили частную аудиенцию, и я оказалась в ее рабочем кабинете. Если бы я знала, что собираюсь совершить нечто вроде харакири, то, вне сомнения, отказалась от своего намерения.

Мать Терезу, нашу настоятельницу, выбрали на эту должность, как мне кажется, совсем не за ее интеллект. В этом она вполне могла положиться на своих помощниц. Говорить такое не слишком вежливо, но, скорее всего, она стала настоятельницей потому, что была хорошей монахиней; преподаватель из нее получился обыкновенный, да и психологической мудрости матери Терезе не хватало. Я опустилась на колени подле кресла, глядя на нее сбоку, как и полагалось. К своему ужасу, я поняла, что не знаю эту женщину, которой собираюсь доверить свою глубочайшую личную тайну, да и она ничего не знает обо мне. Все, что нас объединяло, – это свод правил.

Мое сердце наполнилось тревогой, как только я открыла рот и с трудом произнесла свой собственный приговор. «Матушка, – начала я, решив, что лучше рассказать о ситуации с максимальной прямотой. – Я влюбилась в одну из сестер».

Молчание. Все мое внимание было приковано к ней, моей настоятельнице, и я заметила, как вспотело ее лицо. Я чувствовала запах пота, видела, как от короткого, неглубокого дыхания двигается вверх-вниз черная ткань облачения. На ее лице читалось невероятное удивление, смущение, а затем, как мне показалось, горячее, но безнадежное желание не иметь к этому никакого отношения. Поскольку она молчала, я ответила на незаданный вопрос: «Это сестра Эллис».

Мать Тереза ответила не сразу. Она продолжала коротко дышать и на некоторое время закрыла глаза, перебирая четки. Мое сердце было готово остановиться. Я чувствовала, что все сделала верно, но при этом совершила большую ошибку. Я была искренней, честной и хорошей, но призналась в чем-то столь ужасающем, что не могла здесь ничего выиграть. Наконец, к матери Терезе вернулось самообладание, и она подняла голову. Взгляд ее был строгим.

«Сестра, ты знаешь, что это серьезное нарушение. Я должна тебя наказать. Отныне ты обязана использовать плеть всякий раз, когда к тебе придут искусительные мысли о сестре Элис. Это ясно?»

«Да, матушка. Простите меня, я сделаю все, чтобы следовать нашим святым правилам».

Я покинула ее кабинет во второй половине дня. Тем вечером во время обеда я не проглотила ни куска, а ночью не могла заснуть. Глубокой ночью я забралась в самый дальний туалет, который только смогла найти, и впервые воспользовалась плетью, чтобы отогнать мысли об Элис. Вернувшись в постель, я заплакала, стараясь заглушить свои всхлипывания одеялом. Слезы помогли, и облегчение подарило долгожданный сон.

На следующее утро сразу после службы, когда вся община направлялась на завтрак, настоятельница рассказала Элис о моей запретной любви. Я не должна была об этом узнать, тем более увидеть или услышать сам разговор. Однако я подняла глаза именно в тот момент, когда настоятельница поманила сестру Элис к дверной нише, чтобы осторожно поговорить с ней, а потом услышала решительный стук ботинок, говорящий о возмущенных эмоциях, и поняла, что теперь она все знает. Без сомнения, мать Тереза полагала, что это поможет нам обеим. Однако я заметила выражение отчаяния на ее лице, когда она смотрела на уходящую прочь Элис. В тот момент она могла засомневаться в мудрости своего решения. Поступок был глупым, даже если намерения были благими, но она никогда не пыталась его исправить.

Наши уроки французского резко прекратились, и я поняла, что Элис меня избегает. Если, например, мы шли навстречу друг другу по коридору – а коридоры в Седжли были длинными, – то она разворачивалась и уходила. В храме она старалась найти скамью дальше от меня. В столовой выбирала место, где я не смогла бы ее видеть. Во время отдыха она говорила меньше, боясь привлечь мое внимание, и всегда старалась стать спиной ко мне. Я испытывала невыносимую боль, не только лишившись обычного общения, которому так радовалась прежде, но и потому, что видела сестру Эллис в таком состоянии. Она инстинктивно отвергала страстные восторги человека своего пола. Свободная натура и широкий ум возвели стену: ее неприятие я ощущала абсолютно ясно и оно было очень болезненным. Мне можно было носить на шее колокольчик, чтобы заранее оповещать о своем приближении.

Ради того, чтобы ей было не так тяжело, я вела себя очень хорошо. Я старалась никогда не находиться поблизости, хотя всей душой стремилась увидеть ее хотя бы краем глаз. Я не смотрела на нее, когда у меня была возможность, и плакала, если шанс был упущен. Любовь стала мечом, все глубже и глубже проникавшим мне в сердце. Образ Элис превратился в образ всей неразделенной любви, вызывая бесконечную жажду примирения.