Борис Садовской - Морозные узоры: Стихотворения и письма

Кто ж кавалер ее? Везде
Известен Иоанн Аскетов,
Знаток стиха, король поэтов,
Замоскворецкий де-Гурмон.
На самом деле звался он
Иван Егорыч Отшвырёнков
И с малолетства был силен
В стихосложенье. Солдатёнков
Покойный мальчика крестил,
Учиться в школу поместил
И издал том его сонетов.

Таков был Иоанн Аскетов.

Писатель Наденьку встречал
В полусемейном тесном круге
У гимназической подруги.
Сперва се не замечал,
Потом заметил и влюбился.

Стемнело. Вечер закатился,
Огни погасли над прудом.
По Пресне Надя шла с поэтом.
Куда ж они? В семейный дом
Промчаться в танце молодом,
Блеснуть перед московским светом
Иль в театральное фойе?

Кто, сидя в лифте на скамье,
Многоэтажный дом огромный
В корзине пролетал подъемной,
Тот видел надпись: «Рекамье».
Здесь перед дверью ярко-новой
Аскетов с Наденькой Орловой
Из лифта вышли. Дверь ключом
Американским отворили;
В передней тихо, как в могиле.
Вздохнула Наденька. О чем?

Фонарь японский в кабинете,
Душистый кофей с калачом,
Коньяк, ликеры. В полусвете
Дышала папироской там
Не Рекамье – не бойтесь, дети, –
А просто Тёркина madame,
Одна из моложавых дам
В румянах, буклях и корсете.

Аскетов с Тёркиной дружил.
Покойный муж ее служил
И сочинил два-три романа.
Он громкой славы не нажил
И не сумел набить кармана.
Но Теркиной сдаваться рано:
Она открыла «институт
Для исправленья переносиц»
И скромно поселилась тут
Под кличкой «Рекамье-фон-Косиц».
Так до сих пор ее зовут.

Любить неловко без косметик
В наш век. Давно известно нам,
Что дьявол первый был эстетик.
Об этом знал еще Адам.

Аскетов с Надей ночевали
У Рекамье. Поутру встали
И пили чай, не торопясь.
Все трое весело болтали.
Шутила Наденька, смеясь.
На улицах стояла грязь,
Бульвары под дождем блистали,
И статуя на пьедестале
Покорно мокла, наклонясь.

К себе вернувшись, не застала
Домашних Наденька. Прошла
В чуланчик, где она жила
Бок о бок с теткой, постояла,
Потом в столе у генерала
Револьвер новенький нашла,
К виску холодный ствол прижала –
Короткий треск – и умерла.

Ее с почетом схоронили.
Мы все на отпеванье были
И на серебряный покров
Сложили несколько венков.
В слезах, под черным покрывалом,
Стояла тетка с генералом,
Семь гимназических подруг
Образовали полукруг.
За ними встал король поэтов,
Известный Иоанн Аскетов
В красе сложенных гордо рук
(Креститься он считал излишним
И ниже сана своего).
Неподалеку от него,
Румяная, подобно вишням,
Кусала губки Рекамье,
Теснилась к Надиной семье,
Платочек розовый терзала
И чуть на гроб не залезала.
При ней вертелся репортер.
Я слушал погребальный хор,
Я видел Наденьку Орлову:
В полусапожках и платке
Она, смеясь, гнала корову
В глухом уездном городке.

Я поднял парус, сам не зная,
Куда меня он поведет,
Где встретится душа родная,
Где сердце вечный мир найдет.

Отливу вспять не воротиться,
И для пловца возврата нет.
Дни тянутся, а время мчится
Для поражений и побед.

Надулся парус мой упрямо,
Челнок качается, иду.
Вершись, таинственная драма,
На счастье мне иль на беду.

На темном зеркале реки
Дрожат рыбачьи огоньки.
Там над горой луна всплывает.
И стал слышнее плеск ручья.
Как нежно на стволе ружья
Ее прозрачный отблеск тает.

Луга заискрились в росе.
Вот крикнул перепел в овсе.
Луна всех ярче и чудесней.
Усни, мой пес. Костер погас.
Пусть соловьи разбудят нас
Свой предутреннею песней.

Опять по кочкам и корягам
В рассветную седую ширь
Мой тарантас плетется шагом,
А над синеющим оврагом
Сияет белый монастырь.

Вновь пережил немую ночь я,
Вновь занимается заря.
Стук дятла, болтовня сорочья,
Туманно-розовые клочья
И дальний звон монастыря.

Нет, ни Эгмонта грусть, ни Гамлета страданье,
Ни слезы Жадова, ни Чацкого признанья
Художественный твой не оправдали труд.
Прочь розы и венки, они тебе нейдут.

Играя взорами, блестя улыбкой детской,
Небрежно входишь ты в салон великосветский.
Пробор и модный фрак, остроты и цветы,
Бокал шампанского… Телятев, это ты!

Прекрасна юная Джульетта
В расцвете мимолетных лет,
Чья прелесть гением воспета,
Чьей участи печальней нет.

Нежна Офелия больная
С предсмертной песней на устах.
Чиста Корделия святая
У Лира дряхлого в руках.

Но их земное совершенство,
Смиряясь, меркнет перед Той,
Кто в мире райского блаженства
Небесной светит красотой.

Сняв ружье, я прилег на лугу
Меж высокой болотной травы.
Полдень жарок, и я не могу,
Не могу приподнять головы.

Солнце било мне прямо в глаза,
Надо мной заливались стрижи.
Чуть видна васильков бирюза
Из-за волн поспевающей ржи.

В чистом небе неслись облака.
И прохладою свежей полна,
Соблазняя, манила река
Ясной глубью песчаного дна.

Тихий полдень и ласковый луг.
Надо мною мелькают стрижи.
И так сладостно веет вокруг
Аромат поспевающей ржи.

Окончен пир. За Слободою
Погасла майская заря,
И всё объято тишиною
В палатах Грозного царя.
Спокойно дремлет сад тенистый,
Широкий пруд заснул давно,
И только месяц серебристый
В резное смотрится окно,
Да соловей, не умолкая,
В саду рокочет и поет.
А звезды сыплются, мигая,
И месяц медленно плывет.

Лишь царь не спит. Тяжелой думой
Владыки сердце стеснено.
Лампады отблеском угрюмым
Его лицо озарено.
Орлиный нос, густые брови,
Тревожно сжатые уста…
Иль жаждет казни он и крови,
Иль ждет прощения Христа?
Иль снова думы об измене,
О доле тягостной своей?..
Сильней в саду ложатся тени
И громче свищет соловей.
Царь встал.
Он тихо в сад выходит.
Звеня узорчатым жезлом,
По каменным ступеням сходит,
Между дерев в раздумье бродит
И долго думает… о чем?
Чтоб быть ему владыкой царства,
Судьей народу своему,
Сразить надменное боярство
И править Русью одному.
«Добра народу я желаю,
Его врагов уничтожаю –
Но кто видал – терзая их,
Как сердцем я скорблю о них?..
Я человек… Прости, о Боже,
Меня, злодея и раба.
Я слаб и немощен. За что же
На трон взвела меня судьба?»