Борис Садовской - Морозные узоры: Стихотворения и письма

У алтаря сам Предводитель,
Румянясь, изгибает стан,
А сзади – равнодушный зритель –
Стоит задумчивый Голан.
«Исайю» дружно грянут хоры.
Зизи, клоня с восторгом взоры,
За фалду держит жениха.
Так совершилось обрученье,
Златых колец сомкнулись звенья,
Несите хмель и петуха!

Огни горят в осеннем мраке.
Стреляют пробки здесь и там.
И дряхлый дедушка во фраке
Разносит брагу по гостям.
И новобрачный в сени прянул.
Оркестр матчиш со треском грянул,
Спич Анатоль провозгласил.
Пусть горько пить – лобзанья жарки
Повисли на дверях кухарки.
И на гостей Карошка взвыл.

Уж пышный пир к концу подходит,
От браги дремлет Обтяжнов.
Корнет давно с гитарой бродит,
И даже дедушка готов.
«Ex-Ангел» смотрит на супруга,
И оба поняли друг друга:
Перчатку вынул педагог.
Пора домой. – И понемножку
Она кладет условно ножку
На лакированный сапог.

Они ушли, за ними гости.
На поезд вся толпа спешит.
Карошка на столе жрет кости,
В передней дедушка храпит.
Летят по мосту на резине.
Супруг прижался нежно к Зине,
И грянул зычный поцелуй.
Рысак шарахнулся к перилам,
Проснулись Васенька с Кириллом,
Кричит извозчик: «Не балуй!»

А дальше? Дальше то, что было:
Купе в вагоне, Гименей,
С утра халаты, пудра, мыло,
Запасы кофе, сухарей,
Любовь, обед, восторги, ужин,
Купонов новых много дюжим,
Jour'fix'ы, шляпки, вечера,
Младенцы, карты, суп, бисквиты,
Приемы, взятки и визиты,
Et cetera, et cetera…

Пихты стоят пирамидами,
Слышу я чтение Канта.
Там за окошком всё «ми» да «ми» –
Скучная трель музыканта.

О музыкант, не жалей, томи
Гаммами сердце Сергея!
Свиньи захрюкали флейтами,
Тучная добрая Гея.

Тщательно запер все двери я:
Нет ли шагов осторожных?
Перехитрю ж я Валерия
В рифмах изысканно-сложных.

Нового много в Москве по началу десятого года,
В литературных кругах нового много в Москве.
В корчах скончались «Весы», истомленные злою чахоткой,
Брошены магом своим, в корчах скончались «Весы».
Пляшет веселый Бальмонт канкан по парижским бульварам,
Старой Москве изменив, пляшет веселый Бальмонт.
Мрачен, спокоен и мудр, дружит с Кизеветтером Брюсов,
Завтракать ходит к Лурье, мрачен, спокоен и мудр.
Новою жизнью кипит им на смену гнездо «Мусагета»,
С Гоголем рядом оно новою жизнью кипит.
Там Кожебаткин ведет с Ахрамовичем долгие счеты,
Нового руль корабля там Кожебаткин ведет.
Ходит туда Соловьев поправлять корректуры «Апреля»,
Дев полновесных певец ходит туда Соловьев.
Пαvτα ρει [14] παvτα ρει (др.-греч) – всё течет. Гераклита излил на страницы Нилендр
И, торжествуя, изрек: и на земле παvτα ρει.
Други, за дело пора: уж Дмитрий прибил занавески,
С Метнером Белый грядет: други, за дело пора.

Прекрасен поздний час в собачьем душном крове,
Когда весь в фонарях чертог сиять готов,
Когда пред зеркалом Кузмин подводит брови,
И семенит рысцой к буфету Тиняков.
Прекрасен песий кров, когда шагнуло за ночь,
Когда Ахматова богиней входит в зал,
Потемкин пьет коньяк и Александр Иваныч
О махайродусах Нагродской рассказал.
Но вот уж близок день, уж месяц бледноокий,
Как Конге, щурится под петушиный крик,
И шубы разроняв, склоняет Одинокий
Швейцару на плечо свой помертвелый лик. [15] А.И. Тиняков (Одинокий) был постоянным посетителем кабака. (Примеч. автора.)

С Куоккалою не был я знаком
До сей поры, как в первый раз увидел
«Пенатов» Репина: счастливый дом
(И комара художник не обидел!).
Чуковский здесь гуляет босиком
И сочиняет он, на пляже сидя.
Сюда, сюда, в счастливый край морской
Примчался я, писатель Садовской.

Поэме сделано прекрасное начало,
Так надобно ее мне продолжать.
Поэм написано уже немало,
Так отчего ж одной еще не написать?
Лети перо, прелестное мокало!
Чернила есть, а кончатся они –
Есть лавка близко, где усталой
Борисовой влачатся музы дни.

Поэт без музы – что жена без мужа.
Одна бесплодная, другая во плоти
Бывает муза, – с этим не шути,
Чтобы судьбой твоей не стала лужа.
Весна пришла, пропала стужа,
И Садовской влюбиться должен днесь.
В кого, в кого? Свой лоб натужа,
Он тщетно ищет, забывая спесь.

Ах воспарю ль на острый верх Олимθа
А lа Сергей Михалыч Соловьев,
Склоню ль чело к дыханью Ccazvkθa,
Все не услышит сердце тайный зов.
Один цветок, одна мне Муза – Нvмфа,
И перед ней склониться я готов,
Хоть муж ея, пиита Городецкий,
Зело мой слух задел октавой детской.

Ах, ложно-классики! Казацкой плети
Желал бы я их испитым задам!
Собаку съели в рифмах, но в сюжете
Не знают толку, как в штанах Адам.
Пусть задевают слух октавы эти:
Они летят. Борис уже влюблен.
Моя жена прекрасней всех на свете,
Но всех ли, всех прекрасней он?

И все-таки не выдержал октавы
Тяжелозадый, свежий акмеист!
Пробьется классик сквозь твои заставы,
Испустит акмеисту в ухо свист.
Твои октавы – кактусы, агавы.
Октава классика – лавровый лист.
А кто тут прав, Сергей или Садовский,
Пускай рассудит наш зоил Чуковский.

Довольно! Так нельзя! Не для того бумагу
Кроил я и клеил, сшивая альманах,
Чтоб вы себе в зады втыкали злобно шпагу
И спорили о женах и штанах!
Опомнитесь! Я к вашему же благу
Напомню вам, кого воспеть в стихах:
Меня! Меня! Или забыли спьяна,
Что сами ж назвали поэму «Чуковьяна».

Скорей же за перья, пииты,
Прославьте Корнея скорей:
Пишите:
«Корней знаменитый,
Великий, могучий Корней…»

Цехисты, не годитесь никуда вы,
Гиперборейцы, слаб и худ ваш стих:
Один не может кончить акростих,
Другой не в силах выдержать октавы.
Не любит Муза ерников таких.
О, евнухи, в любви не ждите славы!
На нашу Клио посягнули зря вы,
В пылу усилий старческих своих
Вы от богини почтены патентом:
«Дан сей венок двум юным импотентам».