Олег Царев - Роковые иллюзии

Эта бездарная в оперативном отношении телеграмма просто являлась плохой дымовой завесой для заготовленной для меня, человека ни в чем не повинного, коварной ловушки. Для меня стало ясно, что руководитель отдела переусердствовал в «чистке» аппарата и пытался укрепить свою карьеру намерением выдать меня… за преступника, которого необходимо ухищрениями, кстати, очень безграмотными, заманить на пароход, как «врага народа», и потом кричать «ура» и ждать награждения, как за хорошо проведенную операцию. Таким образом, я знал, что моя судьба предрешена и что меня ждет смерть.

Я перед собой ставил вопрос: имею ли я право, как партиец, даже перед угрозой неминуемой смерти отказаться от поездки домой. Товарищи, работавшие со мной, хорошо знают, что я неоднократно рисковал жизнью, когда это требовалось для дела, для партии.

Я систематически находился под ожесточенными бомбардировками. Вместе с морским атташе я в течение 2-х недель под бомбами фашистской авиации разгружал пароходы с боеприпасами (хотя это не входило в мою обязанность). Я неоднократно жертвовал своей жизнью при выполнении известных Вам боевых заданий. На расстоянии трех шагов в меня стрелял известный Вам белогвардеец, как в ненавистного большевика. Когда в результате автомобильного крушения у меня был сломан позвоночный столб (2 позвонка), я, будучи наглухо залит гипсом, вопреки запрету врачей не бросил работы, а систематически разъезжал по фронтам и городам, куда меня звали интересы борьбы с врагом…

Никогда партия не требовала от своих членов бессмысленной смерти, к тому же еще в угоду преступным карьеристам.

Но даже не это, не угроза беззаконной и несправедливой расправы остановила меня от поездки на пароход… Сознание, что после расстрела меня, ссылки или расстрела моей жены, моя 14-летняя больная девочка окажется на улице, преследуемая детьми и взрослыми как дочь «врага народа», как дочь отца, которым она гордилась, как честным коммунистом и борцом, — выше моих сил.

Я не трус. Я бы принял и ошибочный, несправедливый приговор, сделав последний, даже никому не нужный, жертвенный шаг для партии, но умереть с сознанием того, что мой больной ребенок обречен на такие жуткие муки и терзания, — выше моих сил.

Мог ли я рассчитывать по прибытии в СССР на справедливое разбирательство моего дела? — Нет и еще раз нет! Вот мотивы:

1) Факт не открытого вызова меня домой, а организация западни на пароходе уже предопределила все. Я уже был занесен в список «врагов народа» еще до того, как моя нога вступила бы на пароход.

2) Я оказался бы в руках преступника Дугласа (псевдоним арестованного в 1938 г. бывшего заместителя начальника Иностранного отдела ОГПУ С. М. Шпигельгласа, расстрелян в 1941 г.), который из низменных личных побуждений уничтожил 2-х честнейших коммунистов.

Этого мало. Мне известно, что Дуглас дал распоряжение об уничтожении героя войны Вальтера, добровольно проведшего 16 месяцев на передовой линии огня. Имя этого Вальтера является одним из нескольких популярнейших имен, известных каждому солдату. Это распоряжение было отдано Дугласом на основании необоснованных слухов, что у него, мол, «нездоровые настроения, могущие привести к невозвращенчеству»…

Честные люди не пошли на исполнение этого преступного приказа. Вальтер вскоре добровольно поехал домой с радостным чувством выполненного задания партии. Есть много других примеров, характеризующих преступность этого человека (Д.), готового из карьеристических мотивов погубить десятки заведомо честных людей и партийцев, лишь бы создать видимость оперативной работы и успешной борьбы с врагами.

В поисках популярности этот карьерист Дуглас в присутствии большинства моих работников выбалтывал ряд важнейших ведомственных тайн. Он терроризировал моих сотрудников перечислением десятков фамилий н/бывших работников, расстрелянных без суда (в освещении достойном «Нового времени»).

Сам Дуглас, да и кроме него даже честные работники, приезжавшие из дому, терялись в догадках: на основании чего были признаны шпионами и расстреляны без суда даже такие н/работники, которые пользовались полным доверием, в то время как с их быв. сетью продолжают работать и поныне? И, действительно, если П., например, был шпион, то как же продолжают работать с таким человеком, как «Тюльпан», которого он создал. Как он не предал «Тюльпана»? Или, если М. был шпион, то как же он не предал «Вайзе», «Зенхена» и других, с которыми продолжают работать до сих пор.

Вот вкратце причины, заставившие меня, человека преданного партии и СССР, не идти в заготовленную мне карьеристом и преступником Дугласом ловушку на пароходе.

Я хочу, чтобы Вы по-человечески поняли всю глубину переживаемой мною трагедии преданного партийца, лишенного партии, и честного гражданина, лишенного своей родины.

Моя цель — довести своего ребенка до совершеннолетия.

Помните всегда, что я не изменник партии и своей стране/Никто и ничто не заставит меня никогда изменить делу пролетариата и Сов. власти. Я не хотел уйти из н/страны, как не хочет рыба уйти из воды. Но преступные деяния преступных людей выбросили меня, как рыбу на лед… По опыту других дел знаю, что Ваш аппарат бросил все свои силы на мое физическое уничтожение. Остановите своих людей! Достаточно, что они ввергли меня в глубочайшее несчастье, лишив меня завоеванного моей долголетней самоотверженной работой права жить и бороться в рядах партии, лишив меня родины и права жить и дышать одним воздухом совместно с советским народом.

Если Вы меня оставите в покое, я никогда не стану на путь, вредный партии и Сов. Союзу. Я не совершил и не совершу ничего против партии и н/страны.

Я даю торжественную клятву: до конца моих дней не проронить ни единого слова, могущего повредить партии, воспитавшей меня, и стране, взрастившей меня.

ШВЕД.

Пр. Вас отдать распоряжение не трогать моей старухи-матери. Ей 70 лет. Она ни в чем не повинна. Я последний из 4-х детей, которых она потеряла. Это больное, несчастное существо» [668].

Судя по всему тому, что нам известно, Ежов не относился к числу людей, которых могли бы тронуть человеческие чувства, как бы красноречиво они ни были изложены. Ярость начальника НКВД и его заместителя Берии, когда они прочитали письмо, была тем более неистовой, что между его строк они разглядели подразумевающуюся в нем угрозу шантажа. П. означало «Петр», псевдоним С. М. Глинского, друга Орлова, который был некогда парижским резидентом НКВД, известным как В. В. Смирнов. М. означало «Манн», псевдоним Теодора Малли. Оба они к 1938 году были отозваны и обвинены в предательстве по приказу Ежова. Упоминание псевдонимов двух членов кембриджской группы — «Вайзе» (Маклейна) и «Зенхена» (Филби) — было для Москвы сигналом, оповещающим, что если он будет схвачен «эскадроном смерти» НКВД, это повлечет страшные последствия для агентурной сети, которую Орлов создал своими руками. Он понимал, что, называя имя «Тюльпана» (псевдоним Марка Зборовского), агента НКВД, который внедрился в окружение сына Троцкого, Льва Седова, он привлечет внимание начальника НКВД. «Его так высоко ценили, что о нем знал даже Сталин», — впоследствии говорил Орлов. Это свидетельствовало о том, что Сталину было известно о внедрении «Тюльпана» с целью в любое время организовать убийство Троцкого или его сына. Поскольку Троцкий (псевдоним которого был «Старик») и его сын (которого, как и Филби, обозначали псевдонимом «Сынок» или «Зенхен») очень доверяли Зборовскому, НКВД планировал использовать его для того, чтобы «помочь убийце проникнуть в домашний круг Троцкого в Мексике» [669]. Ссылка на «Тюльпана» в письме Орлова была рассчитана на увеличение угрозы шантажа Орловым, поскольку ему было известно, сколь сильно желали Сталин и Ежов свести счеты с Троцким.