Евгений Доллман - Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944

Никто не произнес ни слова. Его величество молча встал, дав знак, что обед окончен.

Когда я в 1926 году закончил университет, я считал Гая Юлия Цезаря самым блестящим умом Рима, Августа – самым мудрым из императоров, Фридриха II Гогенштауфена – воплощением культуры позднего Средневековья, а Карла V – трагическим правителем империи, над которой никогда не заходит солнце. Я смотрел на отступничество Валленштейна от Габсбургов как на акт высшей государственной мудрости, вдохновленный благородной заботой о благополучии немецкого народа в условиях гибнущей Священной Римской империи, и так далее.

Первый удар по моей концепции истории нанесла Мюнхенская конференция 1938 года, когда я получил возможность побывать за кулисами и рассмотреть героев политического спектакля вблизи. Гибель моих исторических идеалов шла по нарастающей в течение всего времени существования оси Рим – Берлин и достигла кульминации летом 1943 года, или, если быть более точным, в период между 25 июля, когда Муссолини был свергнут и заключен под стражу, и 8 сентября, когда Италия объявила о своем отказе от союза с гитлеровской Германией. К 9 сентября я был уже готов написать вторую диссертацию, озаглавив ее «Вероломное предательство» или «Клубок змей».

Это были недели, наполненные всеобщим предательством и изменой, которые совершали не только отдельные люди, но и так называемые Великие державы.

Нельзя отрицать, что 25 июля король и его двор поставили свой спектакль с большим искусством. Добившись успеха, они принялись уверять Гитлера, что «война продолжается», надеясь усыпить его подозрения, а сами в это время занялись подготовкой почвы для заключения перемирия с врагами Италии. Ставка Гитлера в свою очередь делала вид, что искренне верит клятвам короля и тем гарантиям, которые предоставлял ее новый глава правительства, маршал Бадольо. Одновременно, под различными предлогами, ставка начала перебрасывать через Альпы подкрепления, среди которых были и личные охранники Адольфа Гитлера.

Преданный дуче Кармин Сениз, снова ставший шефом полиции, возобновил отношения со мной в память о нашем общем друге Боккини. Он сказал, что может устроить мне аудиенцию у Бадольо, который, очевидно, сгорал от желания встретиться с человеком, который когда-то перевел его книгу. В то же самое время со мной пытались завязать дружеские отношения и сотрудники Генерального штаба, располагавшегося в палаццо Видони. В прошлом я был знаком только с одним человеком из этого ведомства – генералом Кастеллано. Меня заверили в том, что армия останется верна своим союзническим обязательствам, – и все это говорилось в то самое время, когда вышеупомянутый генерал вел переговоры с союзниками и собирался 12 августа отправиться в Лиссабон, чтобы принять участие в совещании, которое должно было выработать условия перемирия.

6 августа два министра иностранных дел – Риббентроп и его вновь назначенный итальянский коллега Гварилья, бывший посол в Константинополе, отправились в сопровождении фельдмаршалов Кейтеля и Амброзио в Тарвис, расположенный на бывшей итало-австрийской границе. Несмотря на все мои старания переводить как можно точнее, конференция стала впечатляющим парадом лжи, недоверия и неискренности.

А до этого, в конце июля, судьба Вечного города и некоторых групп его населения висела буквально на волоске. Гитлер, Гиммлер и Кальтенбруннер, преемник Гейдриха на посту руководителя Центрального бюро государственной безопасности, приказали гауптштурмфюреру СС, руководителю группы VI S, VI отдела этого бюро, Отто Скорцени, высадиться в окрестностях Рима с отрядом из сорока или пятидесяти тщательно отобранных эсэсовцев. В их задачу входило установить, где содержится арестованный Муссолини, освободить его, если позволят обстоятельства, и попытаться любым способом предотвратить выход Италии из оси, не останавливаясь даже перед кровавой резней. К первой части этого задания я был совершенно равнодушен. Став свидетелем похорон фашизма ночью 25 июля, я не верил, что льву, у которого вырвали зубы, удастся вернуть себе власть над страной. Зато вторая часть задания вызывала в моей душе бурный протест, и я решил сделать все, что в моих силах, чтобы спасти Рим от бессмысленного кровопролития. И тут я приобрел себе неожиданного союзника в лице человека, который раньше всегда был моим противником, а именно Штурмбанфюрера СС Герберта Каплера, немецкого полицейского атташе в Риме. Он, как и я, считал эту часть миссии Скорцени совершеннейшим безумием, и наш странный союз был заключен. И тут, как и везде, одна сторона постаралась свести на нет действия другой. Король и Бадольо, Генеральный штаб и те военные и дипломаты, которые выступали за заключение перемирия с союзниками, Кармин Сениз и его полицейские, Гитлер и его помощники в Третьем рейхе, Риббентроп и министерство иностранных дел Германии, фельдмаршал Кессельринг, посол фон Макензен, полицейский атташе Каплер и я – все мы оказались вовлеченными, более или менее глубоко и более или менее открыто, в ужасные события лета 1943 года.

В дополнение ко всей этой неразберихе, мне пришла в голову мысль, что я тоже могу разработать политический план. И хотя до этого я только переводил подобные планы, я решил связаться с руководителем штаба Гиммлера генералом войск СС Карлом Вольфом. Я хотел убедить его, что фашизм в той форме, в которой он существовал до 25 июля, больше уже не возродится и что нужно подготовить новый, способный решить все проблемы кабинет министров к тому моменту, когда Италия под руководством Виктора-Эммануила и маршала Бадольо выйдет из состава оси. Моим «выдвиженцем» был служивший долгое время Государственным секретарем при Муссолини, а позже ставший министром сельского хозяйства профессор политической экономии Джузеппе Тассинари. Дуче продемонстрировал недальновидность, изменив свое мнение о Тассинари в худшую сторону после того, как в декабре 1941 года профессор обменялся ударами с партийным секретарем Сереной в палаццо Венеция. А ведь Тассинари был самым талантливым его министром и человеком безупречного характера. Эти качества достаточно редко встречаются в любом правительстве и почти никогда – в условиях диктатуры.

Я много лет дружил с его семьей – личная жизнь профессора была столь безупречна, что ей позавидовал бы даже Катон-старший, – поскольку переводил для его немецкого коллеги – Дарре, министра сельского хозяйства у Гитлера. От этой части переводческой карьеры у меня остались самые приятные воспоминания. Я посещал сады и сельские рынки Италии, участвовал в обсуждении проблем рыбоводства в Восточной Пруссии и Средиземноморье, осматривал породистых кобыл в Тракенене и Роминтене и стада буйволов в Салерно и Маккарезе на побережье Тирренского моря. Моя дружба с Тассинари позволила мне также приобрести незабываемый кулинарный опыт. Если бы я не был переводчиком, разве я узнал бы о том, как выращивают персики в провинции Верона, разведал бы секреты золотого пармиджиано и реджиано, самых благородных сортов выдержанного итальянского сыра, познакомился бы с обширным винным царством этой страны и с богатствами Адриатического и Тирренского морей? Мой друг Тассинари следил за тем, чтобы меня круглый год снабжали самой лучшей продукцией отрасли, которую он возглавлял, но не только поэтому я решил отплатить ему добром за добро, выдвинув его кандидатуру на пост преемника дуче в случае «Дела Х», то есть аннуляции королем союза с Германией. Пока королевские посланцы обсуждали этот вопрос в Лиссабоне, я отправился на тайное рандеву в Венецию, город, который давно любил. Эта встреча, во время которой я почти достиг своей цели и которая могла бы спасти Италию от ужасов гражданской войны, начавшейся после событий 8 сентября, стала еще одной нитью в сети интриг, опутавшей в то лето всю Италию.