Анри Сансон - Записки палача, или Политические и исторические тайны Франции, книга 1

Чувство добра так глубоко врезано в душу человека, что даже тогда, когда она, вступая в открытую борьбу с обществом, попирает ногами все принципы правосудия, все законы чести, ему никогда не удается заглушить голос укоряющей его совести.

Несколько минут тому назад этот восьмидесятилетний, погрязший в преступлениях, грешник считал себя вправе обращаться запанибрата с бывшим своим сослуживцем. Теперь он ощущал какую-то неловкость, потому что свидетелем его низкого поступка должен был быть человек честный и благородный, и это смутное чувство совестливости, выражавшее душевный трепет, говорило ему, что глубокая пропасть разделяет его от этого человека, которого он с таким презрением назвал палачом.

Присутствие Сансона де Лонгеваля не только отнимало у него охоту казаться цинично веселым, но, кроме того, лишало его возможности притворяться чистосердечным, что единственно могло несколько говорить в его пользу; оно вынуждало его прикрыться маской лицемерия.

Блиньяк встал около нищего на колени и уже не принуждал его, а умолял во всем сознаться; он так униженно просил его, вызывал столько печали и жалости, причиной которых было непонятное упрямство Поля Берто, что несколько минут Шарль де Лонгеваль считал все это искренним.

Двоюродный брат моего предка оставался безмолвным, несмотря на все красноречие де Блиньяка. Когда говорили ему о нем самом, о казни и пытках, его ожидавших, он, казалось, не понимал того, что слышал; несчастный забыл все, исключая угрозы относительно дочери, и с самым величественным упорством старался оправдать ее; он уверял предводителя шайки в ее невинности и самыми ужасными клятвами призывал в свидетели небо, что он один только виновен в похищении денег.

Блиньяк встал, притворяясь глубоко опечаленным, и сделал жест, говоривший, по-видимому, что он более не в силах уговаривать строптивца.

Затем он хотел уйти. Группа, окружившая его, еще более уплотнилась, и в их глазах сверкала жажда крови. Вполголоса они стали обмениваться скверными и угрожающими словами. Как ни привык мой предок к самым ужасным зрелищам, которые только можно представить, но дрожь невольно пробежала по его телу. Он схватил Блиньяка за руку и остановил его.

— Вы, конечно, не оставите человека, которого, без сомнения, довели до этого положения и всех этих несчастий? — сказал мой предок Блиньяку.

Морщинистое лицо начальника бандитов побледнело; он с минуту колебался, но люди его стояли так близко, что должны были слышать каждое произнесенное им слово.

— Эх! — сказал он, с равнодушием слишком чудовищным, чтобы оно не было притворным, — в наши лета, все равно, немногим раньше, немногим позже?

— Именно потому, что слишком мало важности в том: упадут ли наши седые головы сегодня или завтра, мы и должны пожертвовать своей жизнью для его защиты.

Бандиты разразились громом проклятий; их начальник, поняв, что пора, наконец, кончать — сделал знак рукой. Тройной ряд раздвинулся, и сорок рук протянулись к человеку, которому было суждено утолить жажду крови этих несчастных безумцев.

Сансон де Лонгеваль пытался оттолкнуть их и своим телом защитить несчастного Поля Берто, но, увлеченный напором толпы, он был далеко отброшен от своего двоюродного брата. В ту минуту, когда он хотел выхватить пистолет из-за пояса одного разбойника, тот предугадал его намерение и сильным ударом кулака поверг на землю моего предка.

Удар был так силен, что в глазах Сансона де Лонгеваля потемнело, и из ужасной бури воплей, криков и проклятий, потрясавших своды погреба, в продолжение нескольких минут он слышал только глухой шум, походивший на плеск ударяющихся о скалы волн.

Прийдя в себя, мой предок увидел Блиньяка, старавшегося привести его в чувства, наливая ему в рот несколько капель водки.

В эту минуту раздался ужасный крик.

Бандиты уже импровизировали пытку, которая должна была принудить Поля Берто указать место, где он спрятал похищенные деньги, и воображение их превзошло все ужасы, которым правосудие того времени подвергало преступников.

Принесли жаровню и на пламени горевших углей жгли подошвы его ног.

Сансон де Лонгеваль оттолкнул своего прежнего сослуживца, встал и хотел кинуться на пытателей своего двоюродного брата; но все еще оглушенный ударом, покачнулся, как пьяный, и снова упал на землю.

Их главарь сжал руку моего предка.

— Одно движение, жест, крик, — сказал он ему, — и я призову на помощь моих людей и велю связать вас! Видели ли вы когда-нибудь тигров?

Сансон де Лонгеваль сделал отрицательный знак.

— Я видел их и клянусь вам, что скорее желал бы видеть вас под когтями свирепейшего из них, чем в руках людей, нас окружающих. Я велел привести вас сюда, потому что, не подозревая настоящей причины его упорства, а именно что деньги похитила его дочь, надеялся при вашей помощи победить его упрямство и вынудить его сознаться в совершенном преступлении. Я не хочу, чтобы вы стали жертвой моего желания спасти этого бедняка. Поверьте, при настоящем состоянии их умов не только всякое вмешательство было бы пагубным для вас, но, кроме того, оно послужило бы поводом к более продолжительным мукам, которые я постараюсь сократить, насколько это будет в моей власти.

Господин де Блиньяк, видя, что прежний сослуживец немного успокоился, отошел от него и присоединился к своим прочим товарищам.

Сансон де Лонгеваль понял, что эгоистичные доводы бывшего капитана полка де Ла Боассьер имели свою выгодную сторону, так как бандиты, несомненно, отомстили бы первой же жертве за помощь, которую он напрасно попытался оказать Полю Берто. Он прислонился к стене и, упершись локтями в колени, заткнул большими пальцами уши и закрыл глаза. Он не хотел ничего ни видеть, ни слышать.

В десяти шагах его родственник, друг детства бился и корчился в ужаснейших муках, и он забыл все нанесенные им обиды, его вину, преступления и помнил только привязанность, связывавшую их прежде, и ввиду этих жестоких мучений она делалась пламеннее, глубже, чем была когда-либо.

Лишив себя возможности слышать, он чувствовал сердцем, всей душой голос, ему знакомый, не походивший на другие — это голос брата. Он призывал его на помощь и, проникая в грудь моего предка, как острое лезвие кинжала, раздирал ее.

Напрасно он, подавляя волю, отворачивал свой взгляд. Красноватый круг, окруженный мрачными силуэтами, походившими на адские привидения, преследовал и терзал его. Голова его кружилась, как будто он стоял на краю бездонной пропасти. Непреодолимая сила поднимала его сжатые руки. Глаза открывались, и хотя он тотчас же смыкал их снова, было достаточно одного мгновения для того, чтобы все подробности ужасной сцены предстали перед ним и глубоко запечатлелись в памяти моего предка.