Мохандас Ганди - Моя жизнь

Я стал собирать доказательства и, когда у меня их накопилось более чем достаточно, обратился к полицейскому комиссару. Он оказался человеком справедливым и отнесся ко мне не только не холодно, но, напротив, внимательно выслушал и попросил ознакомить с фактами, которыми я располагал. Он сам опросил свидетелей и был удовлетворен их показаниями. Однако, так же как и я, он знал, что в Южной Африке трудно рассчитывать на то, чтобы белые присяжные осудили белого, нанесшего обиду цветному.

— Во всяком случае попробуем, — сказал он. — Вряд ли стоит оставлять таких преступников безнаказанными из опасения, что присяжные их оправдают. Я должен добиться их ареста. Уверяю вас, что приложу к этому все силы.

Мне не нужны были подобные заверения. Я подозревал многих чиновников, но поскольку прямых улик против них собрать не удалось, был отдан приказ об аресте только двоих из них, в виновности которых не было ни малейшего сомнения.

Мои действия невозможно было сохранить в тайне. Многие знали, что я бываю у полицейского комиссара почти ежедневно. Два чиновника, которых должны были арестовать, пользовались услугами агентов, более или менее искусных. Они наблюдали за моей конторой и доносили чиновникам, где я бываю. Но чиновники эти настолько скомпрометировали себя, что никакие агенты уже не могли им помочь. Тем не менее, не располагай я поддержкой индийцев и китайцев, чиновники эти никогда бы не были арестованы.

Один из них скрылся. Полицейский комиссар добился приказа о его выдаче: его арестовали и доставили в Трансвааль. Обоих судили, но несмотря на серьезные улики, а также на то, что один из них скрывался от суда, присяжные признали их невиновными и оправдали.

Я испытывал болезненное чувство разочарования. Полицейский комиссар также был весьма огорчен. Профессия юриста мне опостылела. Самый интеллект стал мне противен, поскольку оказывалось возможным проституировать его для сокрытия преступлений.

Виновность этих двух чиновников была все же столь очевидна, что, хотя они и были оправданы судом, правительство не сочло возможным оставить кх на службе. Оба были уволены, и в Азиатском ведомстве воздух стал сравнительно чище, а индийская община вздохнула свободнее.

Событие это подняло мой престиж, и дел у меня стало еще больше. Удалось сберечь многие сотни фунтов стерлингов, вымогавшихся ежемесячно у членов общины. Однако всего спасти было нельзя, потому что бесчестные люди продолжали свое дело. Но честный человек получил теперь возможность оставаться честным.

Должен сказать, что лично я ничего не имел против тех двух чиновников. Зная это, они обратились ко мне, когда оказались в затруднительном положении, и я оказал им содействие. Чиновникам представился случай получить службу в иоганнесбургском муниципалитете при условии, если я не буду против. Один из их друзей сообщил мне об этом, я согласился не препятствовать им, и они устроились.

Такое поведение с моей стороны весьма ободрило чиновников, с которыми мне приходилось сталкиваться, и, несмотря на то, что мне часто случалось воевать с их ведомством и я — прибегал к резким выражениям, они сохранили ко мне самые дружеские чувства. Тогда я еще не вполне сознавал, что мое поведение было свойственно моей природе. Впоследствии я понял, что это неотъемлемая часть сатьяграхи и характерная черта ахимсы.

Человек и его поступок — вещи разные. В то время как хороший поступок заслуживает одобрения, а дурной — осуждения, человек, независимо от того, хороший или дурной поступок он совершил, всегда достоин либо уважения, либо сострадания, смотря по обстоятельствам. «Возненавидь грех, но не грешника» — правило, которое редко осуществляется на деле, хотя всем понятно. Вот почему яд ненависти растекается по всему миру.

Ахимса — основа для поисков истины. Каждый день я имею возможность убеждаться, что поиски эти тщетны, если они не строятся на ахимсе. Вполне допустимо осуждать систему и бороться против нее, но осуждать ее автора и бороться против него — все равно, что осуждать себя и бороться против самого себя. Ибо все мы из одного теста сделаны, все мы дети одного творца, и божественные силы в нас безграничны. Третировать человеческое существо — значит третировать эти божественные силы и тем самым причинять зло не только этому существу, но и всему миру;

События в моей жизни развивались таким образом, что я сталкивался с людьми различных вероисповеданий и различного общественного положения. Я всегда относился одинаково к своим родным и посторонним, соотечественникам и иностранцам, белым и цветным, индусам и индийцам других религий, будь то мусульмане, парсы, христиане или иудеи. С уверенностью могу сказать, что сердце мое было неспособно воспринимать их по-разному. Я не могу поставить себе это в заслугу, так как это свойственно моей природе, а не результат какого-либо усилия с моей стороны, тогда как в отношении таких основных добродетелей, как ахимса (ненасилие), брахмачария (целомудрие), апариграха (нестяжательство) и другие, могу сказать, что я вполне сознательно стремился постоянно их придерживаться.

Когда я практиковал в Дурбане, служащие моей конторы часто жили вместе со мной. Среди них были и индусы, и христиане, или, если определять их по месту рождения, гуджаратцы и тамилы. Не помню, чтобы я относился к ним иначе, чем к родным и друзьям. Я обращался с ними как с членами одной семьи, и у меня бывали неприятности с женой всякий раз, когда жена моя противилась этому. Один из служащих был христианином и происходил из семьи панчамы.

Дом, в котором мы тогда жили, был построен по западному образцу, и в комнатах отсутствовали стоки для нечистот. Поэтому во всех комнатах ставились ночные горшки. Мы с женой сами выносили и мыли их, без помощи слуг или уборщиков. Служащие, которые вполне обжились в доме, конечно, сами выносили за собой горшки, но служащий христианин только что приехал, и мы считали своим долгом самим убирать его спальню. Жена могла выносить горшки за другими квартирантами, но выносить горшок, которым пользовался человек, родившийся в семье панчамы, казалось ей невозможным. Мы поссорились. Она не хотела допустить, чтобы этот горшок выносил я, но и сама не желала делать это. Мне вспоминается момент, как она, спускаясь по лестнице с горшком в руках, ругает меня, глаза ее красны от гнева, и слезы градом катятся по щекам. Но я был жестоким мужем. Я считал себя ее наставником и из слепой любви к ней изводил ее.

Меня не удовлетворяло, что она просто выносит горшок. Мне хотелось, чтобы она делала это с радостью. Поэтому я сказал, возвысив голос:

— Я не потерплю такого безобразия в своем доме!