Ришард Болеславский - Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918

Лошадь крестьянина опять заржала, на этот раз коротко и резко, словно говоря «Как хотите!», и зашла во двор.

Мы с облегчением вздохнули.

Мы понимали, что будем вынуждены расстаться с лошадями. Два дня мы двигались по подлеску и вдоль кромки леса. Когда уставали, то садились на лошадей, но все равно двигались очень медленно: ночью можно издалека услышать топот несущихся лошадей. За два дня мы сделали около тридцати километров по прямой, но в действительности прошли порядка шестидесяти километров. Мы пробирались по лесу, исподтишка наблюдая за деятельностью красных. В небольшой городок, в котором была железнодорожная станция, мы не решились брать лошадей. Они могли вызвать подозрение, поскольку были по-прежнему в хорошей форме и любому было бы ясно, что это офицерские лошади.

Мы посовещались и решили ночью оставить лошадей в каком-нибудь крестьянском сарае и дальше двинуться пешком. Вот поэтому мы провели весь день у озера, спрятавшись в камышах, и наблюдали за домом, где жил одинокий крестьянин, который так нежно относился к своей старой лошаденке. Мы собирались преподнести ему в подарок двух отличных лошадей; он, конечно, не мог себе представить, что ему вдруг выпадет такое счастье. Мы надеялись, что он не будет пытаться выследить нас и никому не станет говорить о неожиданном подарке, по крайней мере до тех пор, пока мы не дойдем до железной дороги, чтобы отправиться в Москву.

Стало темно, и мы видели отблеск огня в окошке дома. В деревне неподалеку лаяла собака.

Мы скормили лошадям остатки овса, а потом, сидя на земле, доели сало с черствым хлебом. В тишине был слышен звук четырех челюстей, пережевывающих пищу.

– Они были для нас хорошими лошадьми, – задумчиво сказал Алекс.

– Хорошими, – подтвердил я и подумал: «Что же с ними будет? Во всяком случае, их не пристрелят, а это уже кое-что».

Сейчас я не думал о том, что это нас могут в любой момент пристрелить. Я только понимал, что должен расстаться с близким другом, который никогда меня не предавал, всегда охотно нес бремя, делился со мной своим теплом, умел стоически переносить боль и даже спокойно умереть, если бы этого потребовал Человек. И когда этот Человек обезумел от жажды крови, он последовал за ним и принял участие в его безумствах. Как я мог ответить на такую преданность? Что я мог сделать для своей Зорьки? Что я мог ей сказать? Она благодарила меня, когда я растирал ей спину, когда протягивал кусочек сахара или горсть овса, когда нежно нашептывал в ухо: «Паршивая сука… любимая умная блудница… Зорька… Ведь ты моя Зорька?» Она понимала мой шепот, грубые слова неотесанного солдата, и пыталась схватить розовыми губами за рукав. Каждое утро она призывно ржала, завидев меня, и молчала, когда я прижимал фуражку к ее морде. Чувствительная, как женщина, она всегда угадывала мое настроение и волновалась или радовалась вместе со мной.

Что она почувствует завтра? Если бы Зорька могла говорить, она наверняка бы заявила: «Я выносила тебя из-под обстрела, так почему же я не могу прорваться вместе с тобой из окружения? Разве это так уж опасно? Я не боюсь, давай отправимся вместе».

Что я мог сказать в ответ? Как объяснить, почему должен расстаться с ней? Я использовал ее и сейчас, когда в ней не было больше надобности, оставлял в чужом доме. Если бы я только мог объяснить ей, почему так поступаю.

– Думаю, пора. – Голос Алекса прервал ход моих мыслей.

Огонь в печке давно погас, и в темноте виднелись лишь силуэты дома и сарая.

– Ну что ж, пора так пора. Будем снимать седла?

– Да, оставим их здесь, в кустах.

– Я пойду первым, а ты пока останешься у калитки, Алекс. Если все пройдет нормально, то я выйду и отведу твою лошадь. Глупо вместе заходить в сарай.

– Хорошо.

Я ухватил Зорьку за поводья и бесшумно двинулся к калитке в заборе. Она шла опустив голову. Открыв калитку, я вошел во двор; следом вошла Зорька.

Мы прошли по двору к сараю, я отворил дверь, и мы вступили в темноту. Крестьянская кобыла жевала сено. Я подвел к ней Зорьку, и крестьянская лошадь тихо заржала, словно говоря: «Милости прошу! Я знала, что где-то рядом две немые красавицы. Вы не могли одурачить меня».

Зорька вела себя спокойно. Я привязал ее к поводьям хозяйской лошади, чтобы ограничить движение, и поспешно прошел по двору к калитке, у которой меня ждал Алекс с лошадью.

– Ну что?

– Все нормально.

Я отвел лошадь Алекса в сарай и, когда стал привязывать ее к поводьям Зорьки, вдруг почувствовал то, что чувствует беспомощный маленький мальчик в ожидании наказания. Я прижался лицом к морде Зорьки, обнял ее за шею, поцеловал и заплакал. Слезы ручьем текли по моему лицу, и я никак не мог остановиться. Я беззвучно плакал, закрыв глаза и глотая собственные слезы открытым ртом.

– Пойдем, отец, – потянул меня за рукав Алекс. – Им тут будет хорошо. В сарае полно сена.

В темноте он нашел мою руку и сжал своей холодной и мокрой рукой. За остаток ночи мы не сказали друг другу ни слова.

Пошел сильный дождь. Мы не спали целые сутки с тех пор, как оставили лошадей в сарае у озера. Рано утром, скрываясь от дождя, мы спрятались в стоге сена и весь день просидели в нем. Вода, проникавшая в наше ненадежное убежище, не давала сомкнуть глаз. Ночью мы опять тронулись в путь. Но у каждого человека существует определенный предел терпения, и нам было просто необходимо обрести хоть какую-то крышу над головой и горячую еду.

Мы оказались вблизи довольно наезженной дороги и решили зайти в небольшую деревеньку, чтобы купить еду и найти кров. Деньги у нас были.

Мы шли по полю к дороге, натянув пальто на голову, чтобы хоть немножко защититься от дождя.

Около восьми вечера навстречу прошел мужчина. Потом обогнало несколько телег. Никто не обращал на нас никакого внимания. Сначала, заслышав шум, мы сходили с дороги и пережидали, пока проедет телега, но потом осмелели и открыто шли по утопавшей в грязи дороге, словно поверив в свою счастливую судьбу.

Люди, которые попадались нам по пути, очень спешили. Они хотели поскорее спрятаться от дождя в сухом и теплом месте. Никто не выказывал желания остановить нас, никто не заговаривал и не задавал никаких вопросов.

Спустя два часа мы подошли к деревне. Прошли мимо деревенского кладбища и вышли на главную улицу, чтобы удостовериться, что в деревне не размещены войска.

По сторонам дороги стояло сорок домов, темных и притихших, за исключением двух, в окнах которых виднелся тусклый свет. Одинокий фонарь раскачивался у двери чайной, и вместе с ним раскачивался желтый круг света, испускаемый этим фонарем.

Картина нам показалась достаточно мирной, и мы остановились у двери.