Майлз Трипп - Воздушная война в небе Западной Европы. Воспоминания пилота бомбардировщика. 1944-1945

«Эй-Эйбл» прошел над разрушенным Везелем и углубился на территорию Германии. Видимость впереди была прекрасной; мы были отличной мишенью для артиллеристов на земле для тренировки в стрельбе.

Диг заговорил. Для себя он принял решение. «Так, напарники, – сказал он, – если мы будем продолжать на трех оставшихся двигателях, то... Так... Мы продолжаем».

Пол произнес: «Вот это дело, Диг. Пошли они все!»

Больше никто ничего не сказал. Я подумал о доме, о Боге, об Одри, моих родителях и по очереди дотронулся до каждого из своих талисманов.

Тишина стала настолько тягостной, что я включил микрофон и сказал, что когда мы вернемся, то я поеду в Бери и постригусь.

Самолет немедленно заполнился добродушными насмешками; даже глаза Рея смеялись над краем кислородной маски. «Следи за собой, чтобы не простудиться», – бросил он.

Приблизившись к Гельзенкирхену, мы увидели впереди тонкий, но широко распространившийся слой облаков. Сквозь гул двигателей были слышны разрывы зенитных снарядов, похожие на удары хлыста. Взрывы продолжались и при заходе на цель, и сразу после того, как последняя бомба покинула самолет, сильный взрыв с правого борта сотряс «Эйбл» от носа до хвоста. Диг резко толкнул штурвал от себя и спикировал на несколько сотен метров, затем поднял нос самолета вверх и начал энергичный разворот на 180° с набором высоты. Он вызвал каждого члена экипажа, чтобы удостовериться, что никто не был ранен.

Едва «Эйбл» нашел убежище в облаках, как Рей произнес: «Мы должны зафлюгировать правый внешний двигатель».

Когда его лопасти стали распятием, висящим на поврежденном крыле, Диг сказал: «Лес, дай мне курс прямо назад. К черту установленный маршрут полета».

Потеря внешнего правого двигателя означала потерю привода турельной установки Пола, а поскольку одиночные бомбардировщики были крайне уязвимы для сновавших вокруг истребителей противника, то я занял свое место в носовой турельной установке, в то время как «Эйбл» летел по прямой линии от Гельзенкирхена к точке в Суффолке.

Во время обратного полета все молчали, но когда мы пролетали над Голландией, Диг произнес: «Прощай, «Эйбл». И он сказал это, как о своем самом дорогом друге.

Над базой не было никакой болтовни по радио, никаких условных переговоров, никакого полета по кругу. Диг просто передал: «Говорит «Эйбл», лечу на трех двигателях и должен приземлиться», и пункт управления немедленно ответил: «Эйбл», вам посадка».

Диг опускал самолет все ниже и ниже, пока колеса не коснулись взлетно-посадочной полосы настолько легко, что приземлившийся самолет, казалось, был гигантским перышком, переносимым бризом. Весь экипаж согласился, что эта его последняя посадка на «Эйбле» была лучшей из всех, которые он когда-либо выполнял.

После доклада Викарий поздравил его. «Великолепный успех, старина», – сказал он.

Напряжение возрастало. Мы выполнили пять вылетов в течение недели, в течение месяца ежедневно шли инструктажи, и мы почти непрерывно находились в состоянии боевой готовности. Не стало неожиданностью и то, что мы обнаружили себя в боевом приказе на следующий день. Экипажу выделили «Ланкастер» «Ди-Дог», а целью вылета был предрассветный налет на то, что осталось от Везеля. Небольшая группа «Ланкастеров» поддерживала наземные войска. Разрушенный город был заполнен немецкими частями.

Когда Диг вышел из автобуса на стоянке «Ди-Дога», он издал радостный возглас. Мы увидели, что в тени стоит Джок Хендерсон.

– Я думал, что ты в увольнении, Джок, – сказал Лес, когда мы толпились вокруг него.

Шотландец выглядел немного смущенным.

– Да, но я провел его на базе, и мне не понравилась мысль, что Диг будет прогревать двигатели без меня. Так или иначе, но я не смог бы заснуть, если бы не сделал это.

Мы сбросили бомбы на Везель сквозь облака и приземлились пять с половиной часов спустя.

Во время доклада Викарий сказал нам, что этой же ночью предстоит еще один вылет, но так как это дальний полет, он исключит нас из боевого приказа, чтобы мы могли закончить наш тур парой легких вылетов. Это был хороший жест, но мы не могли сдержать воспоминания о последнем легком вылете Эверса.

Никки вернулся из Шеффилда, причем нераскаявшимся. На дисциплинарных курсах позволялось покидать лагерь каждый вечер между 18.00 и 21.00, и в воротах каждого встречали женщины, которые катили детские коляски, заполненные бутылками пива. Никки получал письма и посылки от вдовы, которая управляла табачной лавкой, и он сказал, что из-за них и женщин с детскими колясками ему было тоскливо снова проходить строевую подготовку.

На инструктаже экипажам сообщили, что предстоит бомбить завод бензола в Даттельне, в Руре. Нам дали «Кей-Кинг», самолет, который только что прошел капитальный ремонт, но еще не был облетан, и, когда в ангаре на него подвешивались бомбы, механики все еще продолжали работать.

Солнце сияло, и Пол предложил, чтобы мы сфотографировались. Он написал мелом на фюзеляже «Кей-Кинга» огромными буквами «2 на очереди», мы стояли шеренгой, в то время как кто-то щелкал затвором фотокамеры. Суеверная часть моей натуры чувствовала, что глупо лететь на самолете с таким девизом на борту; это дразнило Судьбу, Удачу, Провидение и все то, чему даже самые рациональные люди иногда приписывают свои неудачи. Но я ничего не сказал; не хотел насмешек или чтобы кто-нибудь мог подумать, что «дергаюсь» или стал «подарком для зениток».

Мы получили в качестве пассажира второго пилота, оживленного и шумного флайт-лейтенанта. Он был решительным и неподдельно увлеченным. Со своей стороны он расспросил каждого члена экипажа о его специфической предполетной проверке. Я был совсем не в настроении для официозных расспросов, – он знал все наши ответы и просто проверял нашу готовность. И когда он сказал: «Так, теперь, бомбардир, расскажите мне, что вы делаете», я попросил, чтобы он последовал за мной.

Мы стояли вместе под животом «Кей-Кинга». Створки бомболюка были открыты, и над нашими головами находились ряды аккуратно подвешенных друг над другом бомб. Я обхватил руками носовую часть 500-фунтовой бомбы и, подтянув ноги, всей своей массой повис на бомбе. «Если одна бомба держится прочно, то полагаю, что и другие тоже», – сказал я.

Он удивленно посмотрел на меня, произнес: «Действительно?» – и стремительно ушел. Гарри, который наблюдал за этой сценой и тихо смеялся в некотором отдалении, подошел ко мне. «Ты чертовский мастак вешать лапшу на уши», – заявил он. Он был прав. Я рисовался. Но я также и доказывал сам себе, что, хотя слова, написанные Полом, и тревожили меня, я не боялся риска. И конечно, всегда приятно сбить спесь с людей, которые всем настойчиво навязывают свое «я».