Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

– У вас такая чистая кожа… – вдруг произнес он.

Боже мой, этого еще не хватало! Я натянуто улыбаюсь:

– Вы находите?

Он пододвигается ближе. Я чувствую его руку на моем бедре.

– Вы очень милы! – продолжает он. – Я часто мечтаю о вас… У вас бледные, тонкие губы… И когда вы улыбаетесь, обнажаются ваши зубы…

– Я – мужчина, господин лейтенант! – перебиваю я его.

Он поднимает руку, словно говоря жестом: «Какое это имеет значение?» И вновь возвращает руку мне на бедро.

– Именно поэтому… – шепчет он.

Я беру его руку и кладу на край койки.

– Господин лейтенант, – решительно говорю я, – идите к себе в постель! Пора. Я хочу спать.

– Но почему? – мягко спрашивает он, дрожь сотрясает его тело. В глазах вспыхивает страх. – Позвольте мне еще посидеть на вашей постели… Это так приятно… Я с таким наслаждением смотрю на вас! Вот, я принес вам сигарет…

– Спасибо, господин лейтенант…

– Зачем вы все время говорите «господин лейтенант»? – перебивает он меня. – Меня зовут Вилльмут. Говорите просто: Вилльмут.

– …спасибо, господин лейтенант, – заканчиваю я свою фразу, – у меня есть свои сигареты!

Он вспыхивает, губы его сжимаются. Он что-то бормочет.

– Что вы хотите? – резко спрашиваю я.

Он склоняется надо мной, кладет руки мне на плечи.

– Я люблю тебя, мальчик… – выдавливает он.

Я вскакиваю, словно меня укололи, и отбрасываю его руки.

– Если вы сейчас же не уйдете, я позову доктора Бергера! – бесцеремонно восклицаю я.

– Но почему?

– Сейчас же, слышите?!

Он расслабленно поднимается. Уж не слезы ли в его глазах?

– Будьте добры… – умоляет он.

– Идите, идите! – громко восклицаю я. Может, я вдруг почувствовал опасность для себя? Я вдруг сильно возбуждаюсь. – Мне противно, понимаете? И если вы еще раз придете…

Он бросает на меня взгляд, который пронизывает меня. «Как больной зверь!» – с отвращением думаю я. Наконец он уходит – ползет с кровати, словно побитый пес.

Полночи я не мог уснуть. «Что еще ждать?» – думал я. Наконец достал последнюю из того подаяния, из тех сигарет, которые берег для особых случаев, – «Ферма», Петроград, первый сорт. Мундштук все еще хранит легкий аромат женщины…

Я рассказал Зейдлицу о Вереникине и его предложении.

– Он не оставит меня в покое, – говорю я. – Не знаю, с чего он помешался на мне.

– Потому что вы немного говорите по-русски, думаю.

– Конечно, но все-таки…

– А почему, собственно, вы отказываетесь? – спрашивает он.

– Потому что я больше не солдат, Зейдлиц. Быть солдатом – это быть таким, как вы или Шнарренберг. Нет, больше я не в состоянии стрелять и убивать. Только по нужде… И за нашу родину… А здесь братоубийственная война…

Он некоторое время молчит и вдруг спрашивает:

– А взял бы он меня?

– Вас? – пораженно восклицаю я. – Вы хотите перейти, Зейдлиц?

– Да. Я офицер. Вот и все. Мой отец и дед были офицерами. Это моя сущность, мой характер. Для Германии начинается новое время – или-или – в этом нет никаких сомнений. Но я не могу перестроиться. Я знаю только войну, ничего иного. На ней я стал мужчиной, на ней и останусь. Впрочем, белые воюют за мои идеалы: предводители и традиции. Вероятно, можно было бы точно так же податься к красным, ибо они тоже утверждают, будто борются за идеалы. И возможно, они не плохи, эти новые идеалы, во всяком случае, более в духе времени, нежели наши старые. Но они недисциплинированные орды, не желающие никаких предводителей, как я вижу. Но я все же происхожу из буржуазии. Так почему я должен загадить свое гнездо, борясь против него?.. – Некоторое время он размышляет. – Колчак – честнейший человек России, слышал я. Человек с чистыми руками. А честность в этой стране, возможно, важнейшее качество. Чего мне больше желать? Но прежде всего я должен вырваться отсюда, понимаете? Только вырваться, что-то делать, где-то что-то делать… Иначе я тоже сойду с ума…

– А если вы погибнете? – подавленно спрашиваю я.

– Тогда я до того, по крайней мере, хотя бы куплю немного свободы! – бодро говорит он. – А уверены ли вы, что останетесь в живых? Прихватит нас тут однажды тиф или чахотка или, – он глубоко вздыхает, – что-нибудь в таком же роде ужасное… Потому что могут пройти годы, пока мы вернемся домой…

– Я предложу Вереникину, Зейдлиц.

– Вы верите, что он…

– Разумеется. У них на счету каждый человек. Впрочем, Семенов наверняка знает фамилию ваших великих предков…

Я стоял в одиночестве в затишке на углу казармы, когда лейтенант Кёлер нерешительно подошел ко мне.

– Господин фенрих, – сказал он робко, и его глаза боязливо забегали по сторонам, – я все тщетно ищу свою жену… и хотел бы вас всего лишь попросить, видите ли, искренне попросить: если она снова будет в вашей комнате… и позовет меня… а я сразу не приду – тогда крепко возьмите ее… и не отпускайте… заприте ее и охраняйте… – Он замолкает и нежно улыбается. И склоняется к моему уху, словно должен сообщить мне священную тайну: – Пока я не приду!

И убегает торопливыми, семеняще-детскими шагами…

«Как этот человек должен страдать!» – думаю я. День за днем, час за часом с заоблачных высот он низвергается в бездонную бездну. Он долго так не протянет, он уже совершенно измотан и истощен… Да, мы дошли до того, что, чтобы вынести невыносимое, мы уже утешаем себя тем, что вот тот или этот измученный бедняга вскоре умрет…

Некоторые снова говорят, будто бы при белых нам в лагере лучше, нежели когда-то было при красных. Из военнопленных в результате пропаганды большевиков сформировалась партия так называемых «интернационалистов», германские, австрийские и венгерские коммунисты, которые всех товарищей, не желавших переходить на их сторону, невероятно терроризируют. От большевиков за то, что переметнулись, они получили власть в лагере и с особенной сладострастностью мучили офицеров.

Я вспоминаю, что и в нашем лагере для нижних чинов раздавали листовки, призывавшие к вступлению в партию интернационалистов. Записалась пара сотен, главным образом венгры, – но прежде чем они смогли по-настоящему воплотить свои кровавые угрозы, полк красных в Забайкалье был рассеян.

Когда сегодня мы встали, на запасных путях стоял сверхдлинный, выкрашенный белым спецвагон.

– Новый делегат? – спросил я.

Доктор Бергер выглянул наружу и вздрогнул.

– Боже мой! – вырвалось у него.

– Что такое, господин лейтенант? Что с вами?

– Это чумной вагон! – вырывается у него.

– Что? Как? Зачем? – восклицает несколько голосов.

– Он появляется только там, где поблизости возникает чума…

Зальтин, который уже раз пережил это, рассказал нам подробности: в каждом крупном городе стоит один или два подобных вагона. Когда из какой-нибудь деревни поступает сигнал о чумном случае, вагон отправляют туда с первым же поездом. В нем имеются средства дезинфекции, больничная палата с дюжиной коек – его сопровождают врач и две медсестры. Заподозренных в заболевании отправляют в вагон, изолируют в палате, их дома со всем, что там есть, в том числе носильные вещи, сжигаются. Нельзя спасти ни единой мелочи.