Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

Четыре дня мы живем в изматывающем страхе. Каждый вечер в деревне полыхает дом.

– Они локализуют процесс, черт возьми! – говорит Виндт.

– Будем надеяться… – добавляет Ольферт.

На пятые сутки вагон исчез. Весь лагерь облегченно вздохнул.

– Если бы чума перекинулась на наши казармы или на бараки нижних чинов, то все было бы кончено! – говорит доктор Бергер.

Несколько дней мы еще пребываем в тревоге. Разве какая-нибудь из бесчисленных крыс не могла занести бациллы из деревни в наши казармы? Нет, нам повезло. В нашем лагере не было ни одного случая.

Мы получили новые книги, журналы, инструменты. Постепенно создается маленькая лагерная библиотека. Постепенно, очень постепенно мы начинаем чувствовать, что на родине для нас многое делают, но для большинства уже слишком поздно. Да, шаг за шагом мы получаем то, что нам нужно, но многое нам уже не нужно. Если бы мы получили это года три назад… Теперь мы слишком изнурены, чтобы быть способными хоть на что-то. Наши души слишком опустошены, чтобы давать какие-либо всходы…

Сегодня уезжает Зейдлиц. В штаб Семенова, в Читу. Это происходит тайно, никто об этом не знает. «Переведен в другой лагерь» – официальная версия. Вереникин принял его с распростертыми объятиями. Его холодный и твердый характер пришелся ему больше по душе, чем моя мягкая натура.

– Зря, – повторяет он, – вы не едете! Будете раскаиваться! Он сделает карьеру, этот молодой Зейдлиц!

Когда я с ним прощался, он сжал мне руку почти до боли.

– Мы не увидимся, – сказал он спокойно, – но, несмотря на это, никогда не забудем друг друга!

Первый день без него до странности пуст. Даже если мы много не говорили друг с другом, по большому счету как следует не понимали друг друга – его ежедневная выдержка и спокойствие оказывали мне поддержку! Да, в конце концов для других людей мы были еще более чужими, чем друг для друга… С ними мы лишь совместно переживали мелкую, жалкую повседневность, вечное, мучительное однообразие – но это не связывает, от этого мы только надоедаем друг другу хуже горькой редьки. Нет, Зейдлиц все же был из другого времени, времени Нижнего Новгорода, месяцев болтанки в вагонах, – и Тоцкого…

– Ну, – говорит Ольферт, – теперь вы себя чувствуете совсем одиноко, верно?

– Да, Ольферт! – признаюсь я.

Он кладет руку мне на затылок и слегка наклоняется ко мне.

– Тогда вы берете меня в качестве его замены, не так ли? – говорит он странно отчужденным голосом.

– Конечно, охотно, Ольферт! – сказал я обрадованно.

Недавно в лагере для нижних чинов я видел наших солдат за ловлей собак. Они подманивали к себе животных, бродивших вокруг, душили веревками и затем перерезали им горло…

– На котлеты! – спокойно говорит Виндт.

Я возмущаюсь, но затем спрашиваю себя: можно ли их осуждать? Разве я сам не видел, как они еще недавно искренне любили этих животных и все для них делали? Теперь вечный голод пожрал и эти добрые чувства. Теперь и с этим покончено…

Я хочу предупредить Пода, чтобы он уберег Жучку.

Капитан Козим, сутяжник, в приступе напал на часового. Прежде чем его сумели оторвать, казак выхватил саблю. Теперь он лежит почти без сознания в лазарете. Врачам неясна причина его срыва, некоторые предполагают Delirium tremens. За последний год это уже двенадцатый случай…

Недавно один молодой лейтенант появился голым во дворе. Он приставал к проходящим мимо совершенно непотребным образом, и только силой его удалось увести в казарму. На следующий день его отправляют в Омск, в сумасшедший дом. Капитан Козим последует за ним, как только будет транспортабелен. Самое большое отделение там должно быть заполнено военнопленными..

Все чаще во дворе встречаются люди, которые вдруг вытворяют что-нибудь безумное. После вести о нашей катастрофе мы видим, как целыми днями взад-вперед по лагерю мотается фенрих, который отчитывает старших за плохо отданную честь.

– Щелкайте каблуками, господа! – выкрикивает он каждое мгновение. – Приветствуйте меня! Я – неизвестный солдат…

Да, у нас постепенно становится страшно. Постепенно начинаешь опасаться своих лучших друзей…

– Фенрих, – сказал Ольферт, – у забора со мной заговорил один баварец, шеволежер [10]. Он несколько часов ходил там взад-вперед, поджидая кого-нибудь из нашей комнаты. Он просил сказать, что вам нужно как можно быстрее идти в барак, – ваш старый товарищ болен, уже несколько недель!

«Под? – со страхом думаю я. – Ты зовешь меня, Под?»

Я, путаясь, натягиваю шинель, шлем, валенки. «Если он просит меня прийти, боже мой… Если он просит меня прийти!» – непрерывно думаю я.

Войдя в помещение, вижу, что его глаза направлены в проход, по которому я должен пройти. Но это уже не его прежние глаза доброго сенбернара! Нет, это вообще уже не мой Под, мой прежний неуклюжий медведь…

– Он такой со вчерашнего дня, – шепчет Артист. – И все время смотрит туда, глаз не отводит…

Сажусь рядом с ним.

– Под… – мягко говорю я.

Он не пошевелился, лишь слегка вздрогнули веки.

– Временами он теряет сознание, – шепчет Артист. – Несмотря на открытые глаза.

– Но почему вы не позвали меня раньше? – перебиваю я.

– Он не разрешал. Избил бы любого, кто сделал бы это. Через три дня все пройдет, говорил он…

– И почему он не в больнице?

– Переполнена! – говорит Артист. – У нас снова сыпной тиф. Кладут только тифозных…

– А что врач?

– Истощение, только и сказал он…

Подходит вольноопределяющийся-одногодичник.

– В основе лежит не органическое заболевание, господин фенрих, – вежливо говорит он. – Причина скорее душевная, сказал врач…

Я вздрагиваю. «А я ничего и не знал об этом? – кричит все во мне. – Ничего не знал, ничего не чувствовал, не догадывался?..»

Я поворачиваюсь. За мной на корточках сидит Брюнн.

– Боже, что с ним? – испуганно восклицаю я. Он похож на живой труп, бледный, иссохший – тяжело дышащая развалина.

Хачек указательным пальцем стучит по лбу.

– Уже четыре дня, с тех пор как Под слег… Бубнит одно и то же, днем и ночью… Скоро его отправят в Омск, говорят врачи, но не могут пока забрать его. Да и нам это легче переносить, чем больным, считает врач…

Брюнн смотрит на меня как безумное, грязное животное.

– Мне бы только разок бабу, юнкер! Молоденькую, крепкую… – лепечет он, хихикая.

По мне пробегает озноб.

– Где малыш Бланк? – торопливо спрашиваю я, чтобы переключиться на другое.

– Умер. Позавчера вечером. Чахотка, – говорит Головастик. – Он ужасно мучился. Перед концом все говорил о какой-то лавке. Все было в крови, когда он умер…

– А нашу Жучку они сожрали, – добавляет Баварец.

Некоторое время спустя Под шевелится. Я быстро склоняюсь над ним.