Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

– Но что, Ольферт? – спрашиваю я беспомощно.

– А ты еще не заметил? Я привязан к тебе, как к женщине… Я больше так не выдержу! Я уже не могу спать, я схожу с ума, да, точно, но я больше не могу… без…

Меня бросает то в жар, то в холод. Все ощетинивается во мне. Хотя… теперь не так, как с Турном. Бога ради, что же это? Неужели и я дошел? Я уже не в состоянии противиться, – думаю я отчасти со страхом, отчасти с новым, до тех пор незнакомым возбужденным ожиданием.

Руками он опирается на койку справа и слева от моего туловища, нависая надо мной. Руки его дрожат, набухшие вены на его шее пульсируют. Я вижу, как его рот все больше приближается ко мне. Он полный, красный и твердый, верхняя губа чуть дрожит. «Как рот крестьянки!» – отстраненно думаю я. Она словно спасительная соломинка, эта мысль, – я хватаюсь за нее, чтобы не утонуть. Рот крестьянки… рот крестьянки… Этим я что-то хочу внушить себе? Или по какой-то иной причине…

– Эдвин! – вскрикивает Ольферт.

Я уже несколько лет не слышал своего имени, это не принято среди мужчин и солдат. Последний раз его произносила одна девушка, не так ли?.. Но и эта мысль не помогает… Я совершенно беспомощен. Я вижу его большие мерцающие глаза, темные и влажные, с розоватыми веками. И я вижу все приближающиеся губы, слегка приоткрытые…

Дрожь ожидания охватывает меня. «Как это произойдет? – думаю я с любопытством. – Никогда мужчина не был в подобной близости от меня… Может, я забуду все, если он это сделает? Может, все забывают, когда делают это? Может, это действует как морфий?.. О, морфий был бы как раз для этого времени, мы, сибиряки, все были бы морфинистами, если бы только могли его достать… И, – продолжаю я думать, – и… если я при этом закрою глаза и буду мечтать о девушке… крестьянской девушке, крупной, грубой, ширококостной?.. Может, тогда я смогу это вынести?»

Я думаю и о том, что он добр ко мне, этот Ольферт, что он привязан ко мне, как зверь, что он, возможно, нечеловечески страдает, – но прежде чем я все это осознаю, он уже наклонился ко мне и прижался своими раскрытыми губами к моему рту.

Несколько мгновений я лежу в оцепенении, когда наступает неожиданное, – внезапно я ощущаю нечто чужеродное, неприятное на моем лице, легкое покалывание, царапанье…

«Да он плохо выбрит!» – проносится у меня в голове. В один момент образ крупной крестьянской девушки, который я с закрытыми глазами хотел представить в момент его поцелуя, исчезает, проносится…

– Нет! Нет! Нет! – Я вырываюсь, толкаю его в грудь, бросаюсь в разные стороны, пальцами нажимаю его глазные впадины. – Отпусти меня, отпусти! Я не хочу… не могу… – стону я в его руках.

В этот момент в коридоре мы слышим шаги. Ольферт отпрянул, стремительно бросается к окну и смотрит во двор, повернувшись спиной к двери.

– Ребята, – говорит Виндт, войдя, – вы слышали? В лагере нижних чинов кто-то отрезал себе яички – некто Брюннингхаус!

На следующий день я встаю. Мне бы стоило еще полежать, но я хотел избежать нового нападения. Поднявшись, я лучше мог защищаться, ибо Ольферт использует любой момент, когда никого нет в комнате, чтобы осаждать меня. Он почти хнычет…

– Нет! – кричу я тогда.

Один раз, чтобы защититься, я даже был вынужден ударить его. Когда все это кончится?

Долго я не в состоянии оказывать это сопротивление…

На шестой вечер я иду к лейтенанту Шуленбургу. Я уже не знаю иного спасения. Доктор Бергер в таких вещах бессилен, как и я, но он, этот маленький тихий человек с узкой, угловатой головой кадрового офицера и твердым, выступающим вперед подбородком…

– Господин лейтенант, – говорю я загадочно, – могу я попросить вас время от времени один час гулять со мной?

Он смотрит на меня так, что на лице у меня выступает краска.

– Господин лейтенант, – сухо продолжаю я, – если я вам несимпатичен или что-либо иное… я прошу вас сделать это вопреки этому, только часок ежедневно…

– Разумеется, фенрих! Но почему?

– Я прошу позволения опустить причины, – говорю я тихо.

Он немного наклоняет голову.

– Хорошо, фенрих, я понимаю. Итак, каждый день по часу, утром в десять…

Молодой врач, который пришел навестить меня как больного, вчера рассказал мне, что в первые годы на все их жалобы на антисанитарию, нехватку инструментов, перевязочного материала регулярно отвечали арестами и каторгой. Много операций своим товарищам ему пришлось делать перочинным ножиком. Когда позднее им разрешили иметь инструменты, они могли оперировать лишь в присутствии четырех часовых с примкнутыми штыками, стоявшими вокруг операционного стола.

– Имеете ли представление, сколько военнопленных погибло в Сибири? – спросил я его.

– Да, – ответил он. – Во время последней встречи с Эльзой Брендштрём я спросил ее. 500 тысяч человек – сказала она. До сегодняшнего момента…

Пришла весна. Я встречаю ее вместе с Шуленбургом. Наш один час непроизвольно затягивается на два и три часа. Теперь я спокоен. Как только Ольферт увидел, что я у него ищу защиты, он ушел с моей дороги. Почувствовал, что я из крайней необходимости могу ему признаться, возможно, даже полагает, что я уже это сделал. Впрочем, вот уже пару дней он прогуливается с одним вольноопределяющимся. А разве еще совсем недавно он не высмеивал подобные парочки?

Мы редко разговариваем друг с другом, Шуленбург и я. Мы только вышагиваем, твердо, размеренно, спокойно. И иногда мне кажется, словно целебная сила проистекает от ходьбы с этим тихим, сильным человеком. Лишь однажды, когда я пожаловался, что не знаю, с чего начать после этого времени, сказал он пару слов.

– Глупости! – коротко сказал он. – Это слабость! По-латыни это звучит Probantur tempostate fortes!

– А чем займетесь вы, господин лейтенант? – спросил я.

– О, – уверенно ответил он, – чем-нибудь! Возможно, сделаюсь коммерсантом, возможно, фермером – всегда можно что-нибудь найти! Я не позволю победить себя. С прошлым я покончил. Теперь во второй раз наступает время, когда больше, чем ранее, требуются люди, желающие быть честными. Нет, я не хочу принадлежать к людям, которые вечно живут вчерашним днем.

Мы долго разрушали – теперь должны снова строить!

Эти слова крепко засели во мне. «Да, это наш путь! – думал я. – И мой особый: стать крестьянином. Как мой Под…»

Я вдруг почувствовал, что я в мои тяжелейшие времена, после падения Ольферта и потери Пода сомнамбулически набрел на нужного человека! И обрадовался, что интуиция еще не изменила мне…

В известном смысле хорошо, что наша еда день ото дня становится все хуже. По ночам спокойнее, когда питание плохое. Нет избытка сил, будоражащего мозг и волнующего кровь.

Я верил, что в плену все зависит прежде всего от того, чтобы избежать физической слабости, я узнал, духовное разрушение не только опаснее, но его куда труднее преодолеть. Что нам остается? Ничего, кроме фантазий… Они наш и зеленый лес, и наше прибежище, и наш приют… Но он всегда населен девушками, этот наш лес…