Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

— Умеете вы все на смешок повернуть!.. Ну, а мои красноярские новости добрые: молотилку славную купил! Хватит с овином маяться. Нынче до зимы весь хлеб обмолочу! И сортировку отменную привез — отбирает зернышко к зернышку!

— Значит, вы стоите за машины, за развитие промышленности, за новые фабрики и заводы?

— А как же? Сил нам добавляют!

«И против вас силы добавляются», — подумал Владимир Ильич.

А Симон Афанасьевич, неожиданно переменив разговор, стал задавать вопрос за вопросом: доводилось ли собеседнику ездить во Францию? Как называют ту державу? И какое там правительство? Услышав короткие и настороженные ответы, насмешливо шевельнул усами:

— Республика — значит, режь, публика! Вместо царя — президент. И — депутаты от народа. Де-пу-та-ты, — повторил Симон Афанасьевич, чтобы получше запомнить. — А в Англии, — я читал в газете, — королева. Баба! Мужика-то не нашлось, что ли? А при ней этот самый такой же, как во Франции, па-ра-ла-мен. Так скажите мне, господин Ульянов, в чем же разница?

— Не знаю. Думайте сами.

— Вы все знаете, только со мной не хотите говорить по душам. А мое соображение такое: можно и у нас, как в этой самой Англии. Даже лучше: у нас все ж таки не баба, а царь. Мужик! Что кому надо, говори в па-ра-ла-ме-не. И в Сибирь погонят одних варнаков. Жисть пойдет, как по маслу. Тихо, мирно… Вижу — не согласны.

— Как же я могу согласиться? — Владимир Ильич прихлопнул у себя на щеке огромного паута с бронзовым брюшком и малахитовыми глазищами. — Вот сегодня редкостная тишина в природе. А посмотрите, — показал овода на ладони. — И не одни пауты пьют кровь — слепни кусаются еще больнее.

— Опять шутками отделываетесь. Дали бы книжку про все порядки. У вас поди есть?

— Все дозволенные. — Владимир Ильич встал, и голос его зазвучал холодно, отрывисто. — Никому никаких книжек не даю.

— С вами, видно, не споешься. — Симон Афанасьевич тоже встал, оттолкнувшись одной рукой от земли. — А я-то думал пригласить отобедать с нами. Баран сварен. Для «дружков» прихватил четверть из казенки. А мы бы с вами и госпожой Крупской… Я ведь крепкого тоже не потребляю. Кумысу бы выпили. Пастухов я заставил делать — к киргизам съездили, обучились. Ладный получается: в нос шибает не хуже шамапанского. Иль мадеры бы. Из Красноярска я привез.

— Для работников?! — спросил Владимир Ильич с колючей хитринкой.

— Что вы?! — Под усами Симона Афанасьевича блеснули в усмешке широкие зубы. — Не в коня овес!.. Захватил сюда, чтобы вас попотчевать.

— Напрасно беспокоились. Мы пообедаем на бережке у костра.

И Симон Афанасьевич, крутнув головой, пошел вверх, к стойбищу, откуда сильнее прежнего пахло гарью, дымом, конским и людским потом, степной бараниной да шипучим кумысом.

Домой плыли сначала по Енисею, потом — по Шушенке. Надежда держала в руке веточки солодки. Владимир опять сидел в гребнях, лицом к кормовщику. Спросил его:

— Ты, Иван Сосипатрович, что-то совсем не пьяный? Водки не хватило? Или хозяин плохо угощал?

— А ну его к лешаку! Я бы ни в жисть не пошел подсоблять… Да боюсь, коровенку за подать уведут…

— Что ж ты не сказал нам.

— У вас лишние-то деньжонки откель возьмутся?.. А там, — Сосипатыч концом весла ткнул в заенисейскую сторону, — все сковырнулись, ажно землю носами пашут. Я приметил: бутыль казенная, а водчонка мутная, ровно он из лывы зачерпнул. Табашного настою, холера, добавил, чтоб одним стаканом свалить. И заедки нутро не принимат. Маются мужики. Глаза бы мои не глядели.

— И ты не попробовал хозяйского угощеньица?

— Провались он в тартарары! Мне тайком от него кумысу поднесли.

Владимир, на минуту опустив весла и обернувшись к Надежде, коротко пересказал разговор с Симоном Афанасьевичем над речным обрывом.

— Ни стыда у него, ни совести, — подтвердил Сосипатыч, сердито загребая воду кормовым веслом. — Другой бы рубля не пожалел, а этот, язва, шесть гривен. А мне теперича руки надыть в бане отпаривать. Скупердяй бессовестный!.. Как ты говоришь, Ильич? Спалататор?

— Да, эксплуататор. И он, ты знаешь, Надюша, за парламент! Только не французского, а английского типа, чтобы — при царе-батюшке! И сам не прочь в депутаты. Опаснейший из противников.

На следующий день, вспомнив о серебристых бликах на миражных озерах, о метелках цветущей солодки, Надежда написала своей будущей свекрови:

«А за Енисеем чудо как хорошо!»

Шестого июля 1898 года Минусинский исправник Мухин отдыхал после сытного обеда, когда из полицейского управления пришел дежурный помощник.

— Важная надобность, — объяснил исправнице. — Будите, почтенная.

Мухин, полусонно зевая и накидывая подтяжки на плечи, вышел из спальни в мягких шлепанцах.

— От его превосходительства, — прищелкнул каблуками помощник, подавая телеграмму, записанную на особом бланке. — Экстренная депеша.

Глянув на первые слова, исправник сердито сплюнул:

— Тьфу! Стоило будить… Я думал: предписано беглых искать. Или генерала встречать. А тут… Опять Ульянов! Хлопот на мою голову!.. — И, возвращая телеграмму, распорядился: — К утру приготовь нарочного в Шушенское. Тройку. Пусть знает — от самого губернатора распоряжение!

Еще раз зевнул, расправил плечи.

— Сон разбит. А снилось что-то завлекательное… Теперь и не припомню… — Потер руками щеки, с порога спальни добавил начальственным тоном: — За исполнением проследить, как полагается. И после сего — донесение по всем статьям.

Телеграмма губернатора подействовала, — отец Иоанн согласился без третьего оглашения обвенчать в пятницу, 10 июля. На приготовления и хлопоты оставалось два дня. Ими с утра до вечера были заняты все трое.

Владимир первым делом перевез в дом Петровой книги, разместил их на полках в своем рабочем углу, где уже стояла новенькая конторка, пахнущая краской. Потом с помощью Надежды поставил в той же комнате две железные кровати.

В пятницу утром он отвел туда Дженни и привязал за ножку стола. Собака не хотела оставаться одна в незнакомом доме, грызла ременной поводок и скулила до тех пор, пока он не принес ружье и патронташ, один вид которых успокоил Дженни.

Больше всего хлопот выпало на долю женщин. Они начали со стирки. С дощатых мостков полоскали белье в Шушенке, гладили чугунным утюгом, привезенным с собою из Питера. Накануне свадьбы занялись стряпней. Тут им вызвалась помочь Прасковья Олимпиевна, великая мастерица по этой части. Она приготовила из крупчатки пончики и хворост. В день венчания обещала испечь пирог из тайменя.

— Не сговорились раньше, — упрекнула Елизавету Васильевну, — я медовухи бы наварила — с одного бы стаканчика заплясали! Аль в казенке купите четверти три?