Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

— Наши водки не пьют, — сказала Крупская-старшая. — Ни капли.

— Фи-и, отродясь не слыхивала, штоб на свадьбе да не погулять! Один-то-разъединственный раз в жизни!

— Мы — тихо, скромно. Бутылочку портвейна. А водку — только для гостей да поручителей. Две бутылки.

— Воробью на глоток!.. Ну, а кольца у молодых какие куплены? Небось, — Прасковья Олимпиевна пошевелила золотое на своем пальце, — поширше моего?

— А-а! Про кольца я и забыла спросить, — спохватилась Елизавета Васильевна, крикнула: — Володя! Покажи Прасковье Олимпиевне обручальные кольца.

Владимир Ильич вышел с порозовевшими щеками.

— Колец нет. Я просто не подумал.

— Как же это ты, миленький?! О самом важном забыл!.. Где теперь возьмете? Придется — нарочного в Минусу.

— Выход есть. У вас найдется два пятака? Оскар сделает.

— Наденьке из медного пятака?! Ты бы еще придумал — железные. Да она… И людей стыдно.

Прасковья Олимпиевна прикрыла рот рукой: вот так квартиранты отыскались! С кольцами из пятаков!

— Все равно мы их носить не будем, а на какой-то час и медные послужат. Вы не волнуйтесь. Поверьте, ни один здравомыслящий нас не осудит.

Услышав разговор, из дальней комнаты вышла Надежда:

— Мама, медные кольца — очень хорошо. Других нам не нужно. Я бы даже постыдилась надеть.

— Ну, как хотите. Я свое слово сказала.

— Пятаки я могу одолжить, — ужимчиво молвила хозяйка. — У меня найдутся.

— Не беспокойтесь, свои отыщутся.

Елизавета Васильевна достала из маленького старомодного ридикюля два пятака, молча подала Володе.

Появилась новая забота — о шаферах. Владимир Ильич хотел позвать Сосипатыча, но тот объяснил — нужны холостяки. Оскара и Леопольда? Тоже нельзя: один — католик, другой — лютеранин.

Священник ворчал:

— Не внимали моему пастырскому совету. А сами не мыслите благолепия. Без посаженого родителя, без тысяцкого и свах… Один грех с вами, такими-то!

В церкви было прохладно и пусто, — все девки и бабы вместе с мужиками еще утром уехали на сенокос.

Жениха ждали трое близких ему людей: Ян Лукич, Иван Сосипатрович и Оскар Александрович. Больше всех волновался Сосипатыч. Он то выходил на паперть, то снова возвращался в полумрак старинного здания, насквозь пропахшего воском, ладаном да пылью многих десятилетий.

Еще накануне, как перед большим праздником, он попарился в бане, сегодня с утра расчесал волосы и бороду. Новую рубаху из розового ситца подпоясал тканым гарусным пояском с большими кистями на концах. Владимиру Ильичу он напомнил о поручителях.

— Да, да, — отозвался тот и попросил сходить в лавку Строганова, где могли оказаться покупатели. — Только самого лавочника не зови.

— Про то, Ильич, не толкуй, — успокоил Сосипатыч. — Не нашего поля ягода в туесок негодна.

Не прошло и десяти минут, как он привел мужика и двух парней. Псаломщик Наркисс Тыжнов записал поручителей в «брачный обыск». Парни охотно согласились стать шаферами.

А через площадь уже шла, сопровождаемая Варламовной, Надежда в длинном белом платье, перехваченном широким кушаком с нарядной серебристой застежкой. За спиной покачивалась пышная коса, перевитая белой лентой.

Крупская покинула мрачный зыряновский дом, чтобы в час венчания стать Ульяновой и потом вместе с мужем и гостями отправиться на новую квартиру, где их нетерпеливо ждет мать.

Надя знала, что за свадебным столом кто-нибудь непременно крикнет: «Горько!» Володя, по народному обычаю, при всех поцелует ее. Конечно, неловко и смущенно…

А через три дня на них свалились новые тревоги и волнения.

Четырнадцатого июля утром Ульяновы пошли встречать почту. Надя сказала:

— От кого-то получим письма. У меня колотится сердце. Радостные или…

— Конечно, радостные. Поздравления! Телеграмму от мамы и сестер, письма от Кржижановских и Старковых. Вот увидишь!

Получили письмо от Ляховского. Он поздравлять не мог — еще не знал о свадьбе.

Как они там с Николаем Евграфовичем в далеком Верхоленске? Здоровы ли?..

— Извини, Надюша… — Владимир посреди улицы, слегка замедлив шаг, вскрыл конверт, глянул на первые строки, и рука у него дрогнула. — Это ужасно! — Снова глянул на письмо: не ошибся ли? — Ужасная весть!

— Что, что, Володя? С кем-то несчастье?

— Громаднейшее. Похоронили Федосеева, редчайшего человека. Самоубийство! Это не укладывается в моей голове. Не могу примириться. И не могу назвать иначе, как убийством. А убийца — в горностаевой мантии!

Елизавета Васильевна из окна увидела расстроенные, бледные лица обоих, вышла встретить у крыльца, чтобы узнать, с кем из родных случилась беда. Не с Марьей ли Александровной? Или с Митей в московской тюрьме?

Не дожидаясь тревожного вопроса, Владимир Ильич сказал:

— Погиб в ссылке один товарищ, наш единомышленник. Очень хороший человек.

Крупская-старшая перекрестилась и, посторонившись, пропустила в дом. В своей дальней комнате Ульяновы несколько раз перечитали скорбное послание, и Владимир долго ходил из угла в угол, вполголоса повторяя:

— Такая невосполнимая утрата! И самая неожиданная. Потеряли Запорожца, теперь — Николая Евграфовича.

Жена взяла его за руку. Он подумал: «Хорошо, что мы вдвоем».

Надежда понимала, что нет слов, способных быстро успокоить сердце, но молчать она не могла, сказала чуть слышно:

— В партии много хороших товарищей…

— Да. И еще будут потери, пока мы победим… А Федосеев навсегда останется в памяти. Он был первым марксистом на Волге. В кружках любили его, на редкость талантливого революционера. Да, талант — это не только сочинять стихи, писать картины или играть на сцене, но и подымать народ на революционную борьбу. Федосеев это мог бы делать. До конца наших дней нам будет недоставать преданнейшего борца.

Весь день Владимир думал и говорил только об этой утрате.

За обеденным столом сидел задумчивый. Котлеты оставил нетронутыми. И вечером, словно больной, ограничился стаканом чаю.

Елизавета Васильевна спросила, что приготовить для него на завтра. Может, купить курицу и сварить бульон?

— Нет, не нужно. Я же совершенно здоров. И все пройдет.

Она подумала: «Словно родного брата похоронил».

Ночью Владимир долго не мог заснуть: то закрывался простыней, то откидывал ее, то садился на край своей кровати и спрашивал:

— Не спишь, Надюша?

— Не сплю. Не могу.

— И я не могу. Разворошена память. Перед глазами — Волга, наши первые шаги. Казань, Самара…

Чем отвлечь от раздумья — Надежда не знала. Она подсела к нему, положила руку на плечо. Владимир вспомнил Гопфенгауз:

— Опасаюсь за нее. Мария Германовна — редкая женщина. Родилась в дворянской семье. Воспитывалась в Смольном институте. Однажды в доме своей сестры, вышедшей за вольнолюбивого человека, дававшего приют нелегальным, видела нашего Сашу, слышала, как он возразил сторонникам «малых дел»: «Чудаки! Из-за чего спорят? Агрономия, статистика, земство, непротивление злу — вот каша-то! А народ как издыхал в грязи, в темноте, так и издыхает». И в душе девушки все перевернулось. А потом на сходке — встреча с Федосеевым, любовь на всю жизнь. К нам она приезжала десятки раз, привозила его письма, рукописи. В нашей семье принимали ее, как свою… Из года в год Мария носила ему передачи в тюрьмы. А потом и сама попала в ссылку. И все годы считала себя его невестой… Что с ней будет, когда узнает о трагедии?