Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

— Достанут, Володя, — пыталась успокоить Надежда. — Пришлют.

— Но нам Бернштейн необходим сейчас. Немедленно. Всем нам.

Вошла Елизавета Васильевна, пригласила к ужину.

— А у вас найдется ваша малиновая? — спросил Владимир. — Наливка или как ее там?

— Все — на столе.

За ужином Ульяновы расспрашивали гостей об их селе. Получалось — Ермаки лучше Шушенского.

Главная улица прямая, как струна, натянутая на голубой лук речки Ои. За речкой — тайга на увалах. Немного дальше — Саянский хребет с его снежными вершинами. Недавно, испросив разрешение исправника, туда уехал с лесником на две недели Виктор Курнатовский.

— Молодец! — воскликнул Владимир Ильич. — Мы с Сосипатычем собирались в тайгу — за кедровыми шишками, за белками и глухарями, да так и не собрались. Вернее, не удосужился я.

— У тебя, Володя, еще впереди осень, — сказала Надежда. — Последняя…

— Будем надеяться, последняя осень здесь. Но теперь тем более не удастся.

— Я тоже не могу выбраться в тайгу, — нанялся за двадцать пять рублей письмоводителем к крестьянскому начальнику. Вот к вам и то едва вырвались, лишь благодаря воскресенью.

Продолжая рассказ о Ермаковском, Сильвин перечислил служилую интеллигенцию: учитель, мировой судья, акцизный чиновник, лесничий с двумя помощниками, врач и фельдшерицы.

— А как там Анатолий? Лучше ему?

— Не подымается, — вздохнул гость. — Обречен, бедняга.

— Ты говоришь так безнадежно…

— Наш доктор, правда, оптимист, уверяет Доминику, что еще не все потеряно. А Ольга Лепешинская сказала мне потихоньку: развязка недалека. Мы потрясены судьбой Толи. Живем в тяжком ожидании…

Сильвин умолк. И все за столом долго сидели недвижимо. Только самовар, остывая, нарушал тишину унылым шумом.

Когда гости улеглись спать, Ульяновы зажгли две лампы. Надежда занялась проявлением «Credo», написанного «химически» между строк старого журнала «Вестник Европы». Владимир, помня о своем правиле уведомлять обо всем родных каждое воскресенье, писал матери:

«Погода теперь установилась вполне летняя. Жары стоят сильные и несколько мешают охоте, на которую я налегаю тем сильнее, что скоро ей, пожалуй, и конец».

Да, ему будет не до охоты. После Шушенского, возможно, и ружья в руки не возьмет. И с Дженни придется расстаться. Не тащить же собаку за собой в Псков, тем более — за границу.

На секунду оторвавшись от конторки, нетерпеливо спросил:

— Ну что там?

— Сейчас, Володя, сейчас. Послание довольно длинное. Ане пришлось немало потрудиться с химическим переписыванием. Тут на полях ее приписка: «Измышления досужих литераторов! В жизни я не видела вокруг себя и в Москве ничего похожего». И вот еще: «До этого не дошла даже пресловутая «Рабочая мысль»!»

— Едва ли. По-моему, дальше «Рабочей мысли» идти некуда. Только в ренегаты.

И Владимир снова вернулся к письму. Вспомнил Ляховского. Писал ли о нем своим родным? Что-то запамятовал. Доктор перебрался в Читу. Теперь намеревается занять место командировочного врача в Сретенске.

— Можешь читать, — сказала Надежда, и они оба склонились над первым из проявленных листков.

Вначале шли путаные рассуждения о рабочем движении на Западе в минувшие столетия и десятилетия, и пролетарии были названы «дикой массой», способной лишь к бунтам, но отнюдь не к выставлению каких-либо политических требований. О героической Парижской коммуне авторы «Кредо» даже ни словом не обмолвились.

А дальше Ульяновы прочли: «…бессилие парламентской деятельности и выступление на арену черной массы, неорганизованного и почти не поддающегося организации фабричного пролетариата, создали на Западе то, что носит теперь название бернштейниады, кризиса марксизма».

— Слова-то какие ужасные! — возмутилась Надежда. — «Дикая масса», «черная масса»! У авторов барское отношение к рабочим.

— Замахнулись на основы основ! — Владимир возмущенно ударил ладонью по столу. — Придумали «кризис марксизма». Никакого кризиса нет — есть правые оппортунисты.

— Ты читай, Володя, дальше. Вот: «…речь идет о коренном изменении практической деятельности, которое уже давно понемногу совершается в недрах партии». Вероятно, имеют в виду немецких социал-демократов. А на том листке «вывод для России».

— Посмотрим, посмотрим, что за «вывод». Еще какая-нибудь ахинея? Так и есть. «Слабые силы…» Это о наших-то рабочих!»… не имеют практических путей для борьбы… не могут пускать даже слабых ростков». «Русский марксист — пока печальное зрелище». Дальше в лес — больше дров, больше глупейших наветов. Вот полюбуйся: «Отсутствие у каждого русского гражданина политического чувства и чутья»… У каждого! Это уже не что иное, как клевета!.. А чем же они кончают? Ага! Слушай: «Политическая невинность русского марксиста-интеллигента, скрытая за головными рассуждениями на политические темы, может сыграть с ним скверную штуку». Запомни: «невинность»! Какое бесстыдство!

— Это нельзя так оставить…

— Конечно. Нельзя промолчать. Эх, нет у нас своей газеты! Мы бы ответили!

— А через Женеву?

— Ты права: Плеханов издаст. — Владимир Ильич на секунду задумался, приложив правую руку к виску. — И прозвучит сильнее, если мы будем протестовать коллективно. Здесь же не личный опус, — ткнул пальцем в проявленные листки, — а кредо — исповедание веры какой-то группы. И мы в ответ — от всех! От всей здешней колонии социал-демократов! Не только шушенских я имею в виду. В нашем селе раз-два, да и обчелся. А минусинских, ермаковских — всех. Соберемся и примем резолюцию, а?

— Хорошо, Володя. В Минусинске соберемся?

— Рискованно. Под боком у полиции, жандармерии. Лучше в другом месте, более тихом. Завтра посоветуемся с Михаилом. А пока… Ложись-ка, Надюша, спать. Я? Мне еще надо дописать письмо.

Владимир погасил маленькую лампу, а на большую поверх зеленого абажура положил газету, скрепив края Надиной шпилькой. Дописывая письмо, извинился перед матерью за его краткость, сообщил, что приехали в гости Сильвины. Будет ясно, что привезли посылку. А в конце написал:

Анюте пишу вскоре насчет «credo» (очень меня и всех интересующего и возмущающего) подробнее».

Всех? Надя уже возмущена. И, конечно, возмутятся все, достаточно только прочесть бессовестную писанину.

Рано утром Ульянов и Сильвин уединились в беседке.

— Вчера Надя проявила. — Владимир хлопнул ладонью по листкам, брошенным на стол. — Постыднейший документ! Я не мог заснуть.

— Надо было отложить до утра, — спокойно заметил Михаил.

— Такое нельзя откладывать. Ни на одну минуту. Это дьявольское «Кредо» рассчитано на молодежь. Куда они зовут ее? Какие идеалы ставят? Никаких. Политику — побоку. В России возможна, дескать, только экономическая борьба, да и та бесконечно трудна. Так и подчеркнуто.