Сергей Образцов - Моя профессия

Но если описанная мною любовная сцена разыгрывается кошками, то почему же я причисляю этот номер к «позитивам»? Ведь Гейне, Плещеев и Гречанинов вовсе не кошек видели героями этой сцены. Конечно, перед их глазами были люди.

И все-таки мне кажется, что я прав, считая, что не опрокидываю темы авторов и не искажаю их. Ведь романс, как и стихотворение, написан иронически. Тема этого романса – насмешка над ложной «трагедией неразделенной любви». Я нисколько не извратил темы Гейне, а значит, и Гречанинова: я сохранил тему в неприкосновенности и только постарался театрально ее усилить.

Вероятно, это желание родилось у меня от протеста по отношению к некоторым исполнителям романса, не замечающим его иронического содержания.

В дальнейшем я убедился в этом на примере одного из крупных оперных певцов, часто исполнявшего этот романс на концертах.

Мы подружились с этим певцом во время наших совместных летних гастролей в Крыму. Как-то после концерта я попросил его честно рассказать мне, что ему понравилось в моем выступлении и что не понравилось. Перечислив номера, которые понравились, он в конце сказал, что кошки ему совсем не понравились и он не понимает, зачем мне понадобилось так зло высмеять хороший романс. Я не возражал, так как если мне не удалось убедить его искусством, то убедить рассуждением тем более нельзя.

На следующее утро меня на пляже окликнул характерный для большинства оперных певцов немного носовой «поставленный» голос:

– Товарищ Образцов! Подождите прыгать в воду! Вы знаете, вчера я вам сказал, что Гречанинов мне не понравился, а сегодня ночью я заново проговорил весь текст и понял, что вы правы. Подумать только! Ведь я тридцать лет пел этот романс как «классический», а он действительно «кошачий», то есть не кошачий, конечно, но кошки ему подходят. Он ведь злой, насмешливый, а совсем не любовный.

Таким образом, мои кошки были амнистированы и даже оперным певцом признаны позитивными.

В начале этой главы я уже говорил, что почти одновременно с номером «Титулярный советник» сделал цыганский романс «Мы только знакомы» и что этот номер я отношу к «негативам».

«Негатив» – это не пародия. В нем не изменены ни текст, ни мотив, а в то же время тема автора опрокинута.

Собственно говоря, если считать исполнявшийся негром романс «Средь шумного бала» моим первым номером, то начал я именно с «негативов», потому что содержание романса Чайковского опрокидывалось: из лирического он превращался в комический. «Полунегативами» были и «Минуточка» Вертинского и «Я помню день» Борисова.

Таким образом, номер «Мы только знакомы» продолжал путь «негативов». Но сейчас я уже шел по этому пути сознательно.

Романс этот в то время был модным и относился к серии новых, так называемых «цыганских» романсов времен нэпа. Их возникновение было естественно, так как советская лирическая песня тогда только нарождалась, а память о цыганских романсах еще не остыла. Да к тому же и сам нэп был подходящей почвой для расцвета сентиментальной пошлости.

Я сделал двух собак-болонок и заставил их разыграть несложный сюжет романса, состоящий из счастливой любовной встречи и печального, холодного расставания.

Я стараюсь петь романс честно, не пародируя манеру цыганского исполнения, не педалируя фраз и сохраняя в неприкосновенности всю нежность и лиричность, которую стремились автор и композитор вложить в свое произведение. Мне это необходимо для того, чтобы этим утвердить авторскую тему, так как иначе нечего будет опрокидывать. А опрокидывание происходит от встречи романса с неожиданными персонажами – с собаками.

Если слушать мое выступление по радио, то ничто в романсе не покажется смешным, а в то же время зрители, сидящие в зале, все время смеются.

Это очень удивило однажды мою крестную мать, ту самую бабу Капу, о которой я рассказывал в главе «По дороге на сцену». Как-то я приехал навестить ее. В то время она была уже очень стара, не выходила из дому и уж, конечно, не могла посещать концерты. Как только я вошел в ее комнату, она взволнованно спросила меня, что случилось со мной на концерте. Оказывается, она слышала радиопередачу концерта из Колонного зала Дома Союзов, в котором я выступал. С ее точки зрения, я хорошо пел трогательный романс, и если зрители смеялись, то, по-видимому, это было какое-то неприятное для меня недоразумение. Я постарался рассказать, над чем смеялись зрители, и в следующий раз, поехав к бабе Капе, захватил с собой собак, чтобы наглядно показать, чем же в конце концов я рассмешил зрителей концерта.

Но в совершенно таком же положении оказался бы не слушатель, а зритель моего номера, если бы этот зритель был глухой и только видел поведение собак. Может быть, он и улыбнулся бы несколько раз на то, как две болонки треплют свои подушечки, лижут друг другу мордочки и обнюхивают хвосты. Конечно, улыбнулся бы, потому что на кукол трудно смотреть без улыбки, да еще к тому же на кукол, очень похожих на настоящих собак. Но этот зритель не смог бы понять, в чем заключается основное содержание номера.

Говорят, что всякий актер должен играть так, чтобы глухой по движениям понимал, что актер говорит, а слепой по словам догадывался, что этот актер делает. Это правило неприменимо к моим «негативам», так как только в соединении двух, по существу, противоречивых элементов – например, романса и собак, – только при встрече слышимого и видимого возникает содержание номера.

До сих пор я исполняю этот номер на концертах, хотя часть злости и остроты он потерял, так как романс перестал быть модным и никем не поется. Но в первые годы исполнения этого номера я, по-видимому, очень шокировал любителей таких романсов, и на одном из концертов сейчас же после того, как мои собаки разыграли «Мы только знакомы» и, повиливая хвостами, скрылись за ширмой, в зрительном зале раздался свист. Кто-то из зрителей был оскорблен в своей любви к этому романсу и возмущен тем, что я с этим романсом сделал.

Правда, концерт не кончился скандалом, так как на свистевшего стали шикать, и он, по-видимому, ушел из зала, а мне начали аплодировать и заставили повторить «Мы только знакомы» на «бис», но все-таки уехал я с этого концерта расстроенный, потому что слышать хотя бы одинокий свист актеру не может быть приятно.

Только после трезвого размышления я пришел к выводу, что огорчаться мне не надо.

Я же нарочно «портил» романс и, следовательно, неизбежно должен был обидеть тех, кто считал его содержательным и глубоким. Если я высмеивал пошлость, то, значит, насмешка направлена и против производителей этой пошлости и против ее потребителей.