Сергей Образцов - Моя профессия

Опять-таки мы этого тогда не понимали. Нам казалось, что мы поставили интересный спектакль, да внешне он и был интересным, занимательным.

В течение двенадцати лет мы играли четвертую нашу постановку – «Пузан», показав ее шестьсот тридцать шесть раз. Это пьеса Германа Ивановича Матвеева. Сюжетом ее является путешествие по городу убежавшего из цирка медведя, а вот тему я, по правде сказать, и назвать сейчас не могу. Правда, этот самый медведь ушел из цирка по вине очень ленивого служителя, забывшего закрыть клетку. Можно было бы считать темой лень. Но лень Феди (так звали служителя) обнаруживается в первой картине, дает толчок сюжету, а дальше и не развивается и не преодолевается. Она только сюжетный повод. А сюжетный повод не может стать темой. Правда, двое пионеров взялись помочь несчастному клоуну, потерявшему медведя, и действительно помогли, дав объявление по радио о том, чтобы люди не боялись медведя и не убивали его, так как он хороший, не злой и дрессированный. Можно было бы назвать темой организованность советских пионеров, всегда стремящихся помочь тем, кто попал в беду. Но кроме идеи дать сообщение по радио эти два маленьких пионера, Ваня и Маня, ничего не сделали. А этого факта абсолютно недостаточно, чтобы считать свойства пионеров темой пьесы. Да и само сообщение по радио мало чем помогло, так как к тому времени медведь успел сломать лапу и ни от кого уже не убегал. Забавность сюжета подменила собой тему. Вернее, заменила ее. Это довольно распространенная ошибка.

В спектакле было много смешного, так как встречавшиеся с медведем жители города по-разному реагировали на эту встречу. Реакция проявлялась иногда даже в эксцентрических поступках. Например, старуха с испугу залезала на колокольню, откуда ее с большим трудом доставали пожарные. Или другой эпизод. Женщина трясла из окна шубу. Увидела медведя и уронила ее. Лентяй Федя, сонно бродящий по городу, обнаружив теплую шубу, завернулся в нее и решил поспать, а милиционер, увидев шевелящуюся шубу, принял ее за медведя и связал веревкой. Как видите, все достаточно забавно и достаточно смешно. Но все, по существу, ни о чем.

Таким образом, все пять наших первых постановок вне зависимости от количества сыгранных спектаклей и того, как они воспринимались зрителями, мне кажутся в разной степени неудачными.

В первой части книги, рассказывая о замечательных кукольниках – Иване Афиногеновиче Зайцеве и его жене Анне Дмитриевне Тригановой, я говорил, что, как только организовался наш театр, мы пригласили их на работу. Я рассказывал также, что Иван Афиногенович не мог взять ни одной предложенной нами пьесы или текста для своего представления. В конце концов мы поняли, что самое ценное в работе Зайцева – это ее органичность. Он мог делать только то, что было воспринято им как традиция народного балагана, то, что абсолютно совпадает с его взглядами, вкусом. Он мог играть только теми куклами, которые он сам сделал и костюмы для которых сделала Анна Дмитриевна. Но зато играл он этими куклами действительно виртуозно.

Спектакли, даваемые Иваном Афиногеновичем, игрались задолго до премьеры «Джима и Доллара» и юридически считались спектаклями нашего театра. Фактически это было не так. Мы помогли Ивану Афиногеновичу в восстановлении кукол и марионеточной сцены. Мы организовывали спектакли, но мы не имеем права приписать себе хоть какую бы то ни было долю авторства – ни драматургического, ни художнического, ни режиссерского.

Когда Иван Афиногенович умер, мы купили у Анны Дмитриевны кукол, которые стали ей не нужны. И никогда этими куклами не пользовались. Вместе с шарманкой Ивана Афиногеновича они находятся в нашем музее.

Но мы попытались сделать спектакль, похожий на спектакль Зайцева. И поставили «Наш цирк». В нем участвовали внешне другие, но технически почти так же сделанные акробаты, жонглеры, фокусники, танцоры, канатоходцы. Мы очень много играли этот спектакль, но ни в какую заслугу ни театру, ни автору текста, ни себе я поставить его не могу. От зайцевских традиций, от традиций народного балагана он, естественно, оторвался и был только подражанием. А нового, нами созданного, в нем фактически ничего не было. Подражание никогда не приводит к удачам.

А вот нашу постановку чеховской «Каштанки», хоть и в ней, конечно, тоже были ошибки, мы в те годы считали удачей. Удачей принципиальной, а не суммой частных удач. «Каштанка» в жизни нашего театра сыграла большую роль.

Это первый наш спектакль, в котором мы говорили со зрителем по-серьезному о чувствах больших, сердечных. И успех у него был тоже какой-то удивительно серьезный и нежный.

Не знаю, почему Сперанский решил инсценировать «Каштанку». Может быть, внешним поводом, толчком к мысли об этой инсценировке послужило то, что, играя собаку Доллара, он сжился с этой ролью, полюбил образ собаки-друга.

В чеховском рассказе не хватало сюжетного действия для решения спектакля. Ведь нужно было проследить и путь поисков Каштанкой хозяина, вернее, хозяев – столяра и его сына Феди, и путь поисков столяром и Федей их четвероногого друга. Для построения сюжета Сперанский использовал два других рассказа Чехова – «Хамелеон» и «Разговор человека с собакой». Это Каштанку, затерявшуюся на чужом дворе, принимают за собаку генерала и потом безжалостно гонят, когда узнают, что она ничья. А подвыпивший столяр, натолкнувшись на чужую цепную собаку, принимает ее за Каштанку и разговаривает с ней.

Конечно, инсценировка Сперанского была очень вольной, но в основном, в самом важном перед Чеховым Сперанский не согрешил совсем. Он сохранил чеховское отношение к людям, строй чеховского языка и, что самое важное, сумел сохранить эпичность рассказа, а это, как мне думается, является единственным возможным приемом для инсценировки «Каштанки».

Почему же, начав говорить о нашей «Каштанке», я написал, что в те годы считал ее удачей? Значит, сейчас я другого мнения? Да. Несмотря на большой успех этого спектакля, несмотря на то, что его хвалили и Горький и Гордон Крэг, я считаю само желание поставить «Каштанку» в театре кукол ошибкой и расскажу об этом в следующей главе.

Если бы на протяжении всех десятилетий я вел дневник своей работы, то, конечно, стало бы ясно, когда, как и почему я менял свои взгляды на кукольный театр, на его задачи и его возможности. Но я такого дневника не вел, и сейчас, рассказывая о той или иной постановке, я смотрю на нее не тогдашними глазами, а сегодняшними, и в оценке ее применяю не тогдашние мои критерии, а сегодняшние. Получается какой-то своеобразный суд над самим собой. Мне вовсе не так уж весело заниматься самобичеванием, но заниматься самоутешением совсем уже глупо. Да и недостойно как-то.