Фёдор Головкин - Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания

Граф Водрёль, эмигрант, лишившись всего, женился в Англии на своей племяннице, дочери маркиза Водрёль. Она была очень хорошенькая, очень пылкого нрава и чрезвычайно нравилась герцогу Бурбонскому. Как у большинства женщин, выходящих замуж, у нее был сын, который стал таким красавцем, что все им восхищались, а мать любила его до безумия. Однажды, когда она его держала за рук и заметила, что одна дама с восхищением на него глядела, она ей сказала: «Сознайтесь, что он красив!» — «Ах, сударыня, — ответила та, — ведь это лилии и розы!» [344].

На коронации Александра I можно было видеть представителей всех государств и соучастников всех революций. Французская полиция в Вене перехватила письмо г-жи де Ноасевиль, эмигрантки, оставшейся в России, к графу О’Доннелль, камергеру Австрийского императора. В этом письме между прочим находилась очень смелая фраза, достойная Тацита, которую Тюлерийский кабинет пустил в обращение: «Я видел, как этот молодой государь шел в собор, предшествуемый убийцами своего деда, окруженный убийцами своего отца и сопровождаемый, по всей вероятности, своими собственными убийцами».

Граф Эстергази, уполномоченный французских принцев в России, представлял собой не что иное, как корыстолюбивого царедворца. Он выписал туда свою жену и детей. Старший сын Валентин [345]был специально выучен попрошайничать, и милость, которой он удостоился, провожать императрицу во время ее прогулок, очень способствовала осуществлению этой части его воспитания. Однажды, когда он находился в непосредственной близости Ее Величества, он громко и… Все придворные опустили глаза, а императрица сказала спокойно: «Вот его первый экспромт!»

Ермолов [346], — единственный фаворит Екатерины, который не был удален за дурное поведение, отличался зато такою непозволительною глупостью, что не было никакой возможности терпеть его в таком привилегированном положении. Граф Чернышев, морской министр и большой интриган, взявший этого молодого человека под свое покровительство, очень не любил, когда о нем дурно говорили. По этому поводу он имел крупное объяснение с кем-то, кто, желая его успокоить, сказал: «Вы по справедливости все-таки должны признать, что Ермолов не изобрел пороха». — «Нет, он его не изобрел, — ответил Чернышев, — но нельзя же его обвинять и в том, что он утерял секрет этого изобретения».

Г-жа Сталь, которая не могла привыкнуть к мысли, что ей запрещен въезд в Париж, казавшийся ей единственной достойной для нее сценой, обратилась к своему старому приятелю и сообщнику по революции, Люсьену Бонапарту, чтобы снять с нее этот запрет. Это было нелегко, и они решили на первых порах ограничиться разрешением явиться ко Двору в Милане. Когда они этого добились, было решено, что Любсьен проводит г-жу Сталь ко Двору, что они останутся вместе и что Наполеон подойдет к ним. Г-жа Сталь провела два дня и две ночи, — я эти подробности знаю от нее самой, — чтобы приготовить ответы на все возможные случаи. Наконец, пробил час приема, и она стала таким образом, чтобы обратить на себя взоры короля Италии. К несчастью она, как всегда, была довольно смешно одета и то, что следует скрыть, выступало у нее еще больше, чем всегда.

Наполеон выходит, замечает ее и медленно направляется к ней, осматривает ее долго с ног до головы, как будто для того, чтобы привести ее в смущение и, делая вид, что он вдруг заметил ее прелести, спросил ее: «Вы, вероятно, сами кормите своих детей?» — пораженная, как она мне сама рассказывала, непристойностью такого вопроса, обращенного к ней в присутствии всего итальянского общества, она отыскивала подходящий ответ; но Наполеон, отходя от нее, очень громко сказал своему брату: «Вы видите, она даже не хочет мне ответить, ни да, ни нет».

В этом состоял весь результат этой столь желанной поездки. Г-жа Сталь очутилась от Парижа дальше, чем когда-либо [347].

Королева Английская ценила ум и удачные возражения маркиза Караччоли, неаполитанского посланника, и часто с ним разговаривала. Однажды она осведомилась о его образе жизни и о его развлечениях: «Наверно, вы занимаетесь также любовными делами?» — «Простите, Ваше Величество, — ответил маркиз, — я любовью не занимаюсь, а покупаю ее в готовом виде! [348]»

Последний Майнцский курфюрст имел подругу сердца, графиню Куденгов, урожденную Гатцфельд, с которой он проживал на прелестной даче, недалеко от Майнца, названной им «Ля Фаворита». В самый разгар эмиграции г-жа Надальяк, впоследствии герцогиня д’Экар, в числе многих других представилась курфюрсту, который, чтобы иметь тему для разговора, спросил ее, видела ли она «Фавориту». Г-жа Надальяк поняла «фаворитку» и ответила: «К сожалению, нет, Ваше Высочество, я имела честь заехать к ней, но не была принята». После этого можно себе представить замешательство курфюрста-епископа и всего этого церковного Двора.

Придворные дамы дореволюционного времени рассказывали мне про Революцию по своему. Талейран, присутствовавший при этом, нетерпеливо прервал их: «Мы все содействовали падению трона, и разница между нами состоит лишь в том, что когда вы увидали его развалины, вы спрятались под ними, а я счел более удобным сесть на них сверху».

Когда после разводного процесса короля и королевы [349]Английских, зашел вопрос о короновании, архиепископ Кентрберийский сталь изучал роль, которую ему при этом пришлось играть. Он был поражен, когда дошел до одного антифона, взятого из Моисея и начинающегося словами: «Его рога возвысятся до солнца». Он обратился за советом к канцлеру, но последний был не менее смущен и решил испросить по этому поводу приказания короля. Георгий IV улыбнулся, но, сделав над собой усилие, сказал: «В наш век переделали столько вещей, что придется переделать и эту», — архиепископ припрятал рога [350]в свой карман.

При французском Дворе был старый офицер королевской охоты по фамилии Лансматт, который, благодаря долголетней службе, пользовался большими вольностями. Людовик XV как-то пожелал узнать его возраст, а Лансматт не хотел этого сказать. Наконец, королю надоели все эти тщетные попытки и он, зная, что Лансматт происходит из Санской епархии приказал епископу просмотреть метрические книги прихода, где он родился, и донести ему о результатах. Когда был получен ответ, король восторжествовал и не преминул выказать это Лансматту. «Должно быть у вас много лишнего времени, — ответил ему старик, — чтобы заниматься такими пустяками!»

Неккер, насадив как следует революцию во Франции, вернулся к себе в Швейцарию, чтобы отдохнуть в своем замке Коппе. Он встретил там применение тех принципов, которые он так старался распространять. Вооруженные крестьяне явились к нему на дом, как к другим дворянам и сожгли во дворе его документы и бумаги. На другой день кто-то пришел к нему, чтобы засвидетельствовать ему свое сочувствие по поводу этого разгрома, и спросил его, как эти разъяренные люди с ним обошлись? «Не слишком плохо, если вообще можно допустить этот способ обхождения», — ответил Неккере.