Фёдор Головкин - Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания

Около 1818 г. на мировой сцене появляются евреи, братья Ротшильды, которые, благодаря своим деньгам, входили в сношения с правительствами. Один из них был возведен в бароны императором Австрийским, а другой в маркизы королем Неаполитанским и все это без крещения. Не знаю, кто именно из них поселился в Париже, где он нанял большой дворец и стал устраивать празднества. Его тщеславие возрастало с низкопоклонничеством публики, и он, вздумав пригласить даму из общества, которая могла бы принимать у него на дому, не мог найти ничего лучшего, как обратиться к герцогине д’Экар, жене обер-гофмейстера короля, которая жила в Тюльерийском дворце и принимала там от имени Его Величества иностранных принцев и посланников. «Что вам вздумалось, почтеннейший господин Ротшильд, — ответила она ему, — ведь я стара и некрасива и только обезображу ваши блестящие залы», — «О, не беспокойтесь на этот счет, — воскликнул Ротшильд, — там будут дамы еще постарше и некрасивее вас!»

На острове Бурбон проживал один крупный негоциант, по фамилии Мервэн, очень хороший человек знатный благодаря своему состоянию, но не обладающий умом, соответствующим его положению. Увидев на книгах латинские слова: «Ex libris», он спросил, что это значит и, узнав, что это обозначает принадлежность книги, он велел на своих ружьях и пистолетах изобразить «Ex libris — Мервэн». В это время на остров Бурбон прибыл граф Малярси [351], и Мервэну было поручено его приветствовать и принять, а так как бедняга был очень застенчив, то было заранее обусловлено, что на голову графа опустится корона, и что в этот момент Мервэн выступит, чтобы изложить в краткой речи насколько граф заслужил эту корону. К несчастью, блок, с которого должна была опуститься корона, испортился, и она упала, а веревка запуталась вокруг шеи графа Малярси. Оратор, смущенный еще больше, чем всегда, все же выступил вперед, сделал красивый реверанс и произнес: «Ваше Сиятельство, вы ее вполне заслужили!»

Когда Бонапарт вздумал сделаться императором, ему понадобился Двор, и он его создал. Это было нетрудно сделать, но что оказалось труднее — это придать новому Двору этикет и манеры. Ему пришло в голову спросить по этому поводу совета у княгини Шимэ, бывшей статс-дамы королевы Марии Антуанеты, которая жила в Париже в совершенном уединении. Посланному к ней Дюрону, она ответила коротко и благородно: «Скажите вашему господину, что я помню одни только милости королевы». Тогда пришлось обратиться к бывшей камерфрау королеву, г-же Кампан. Последняя, которой хотелось обратить внимание императора на себя и на своих племянниц (супругу маршала Ней и графиню Брон) ответила очень осторожно: «Место, которое я занимала при королеве, не давало мне возможности видеть близко Двор и судить о нем; единственная вещь, которая меня поражала, было спокойствие, соблюдаемое придворными дамами. Они никогда не говорили громко и мало жестикулировали». Эти слова произвели такое впечатление, что во время коронования новоиспеченные принцессы и их придворные дамы не решались отделить своих локтей от талии и еле шевелили губами, когда им приходилось отвечать на вопросы.

Кведлинбургская игуменья, принцесса Альбертина Шведская, сестра королей Густава III и Карла XIII, так мало стеснялась в своих любовных похождениях, что без всякого зазрения совести приезжала в свое аббатство, чтобы разрешиться там от бремени. Так как оба короля не имели потомства, а герцог Остроготский, третий брат, и слышать не хотел о женитьбе, то они решили воспользоваться необычайною плодовитостью сестры. По решению фамильного совета, когда оказалось, что игуменья опять была беременна, герцогиню Сюдерманландскую, невесту короля, уговорили притвориться беременной и для этого обложить себе живот подушками. Затем о ее беременности было торжественно объявлено, и через четыре с половиною месяцев начались публичные молебствия по этому поводу. Под предлогом, что в королевском замке надо произвести ремонт, игуменья была помещена рядом с герцогиней, и когда для одной настала пора, в ее кровать положили другую, в то время как в аванзале собралась в ожидании родов вся шведская знать. Но Господь смешал эту неправедную затею. Игуменья родила маленького негра, самого черного и подлинного, какого только можно родить. Густав чуть не умер от злости и никогда не простил своей сестре этого срама, а герцогиню заставили пролежать известное время в кровати и не выходить из комнаты. Но это так надоело тем, кому было поручено за нею ухаживать, что они не сохранили тайны. Этот анекдот заслуживает веры, так как я его несколько раз слышал от императрицы Екатерины II [352].

Я забыл фамилию того, кто сказал про Талейрана: «Он продал всех тех, кто его купил». Эта острота достойна Тацита!

Генерал граф Ферзен [353], тот который взял в плен Костюшко [354], после продолжительной военной карьеры против своей воли был назначен директором сухопутного кадетского корпуса. Он беспрекословно повиновался. Но спустя некоторое время ему посадили на шею в качестве главного начальника великого князя Константина. Тогда он рассердился и подал в отставку, выставив причиной что не умеет ни командовать детьми, ни слушаться их. Его преклонные лета спасли его от строгостей Павла I, и он умер в провинции. Это был бравый солдат, человек во всех отношениях достойный, несмотря на некоторые особенности своего характера.

В Петербурге долго подвизались два брата, бароны фон ден Остен-Сакен. Один из них был саксонским посланником в России [355], другой — вторым гувернером великого князя Александра Павловича, потом русским посланником в Дании, снова вторым гувернером великого князя Константина и, в награду за прекрасное воспитание, которое он ему дал, был возведен в графское достоинство [356]. Оба брата отличались общепризнанной глупостью. Но один из них был серьезен и молчалив, а другой очень подвижен и болтлив и так жестикулировал, что, как сказал про него лорд Мальмсбери, он представляет собой глупость его брата, приведенную в действие.

Первый раз, когда я встретился с кардиналом Буска, шевалье д’Азара, представляя меня, произнес: «Я вас представляю высокопреосвященнейшему Буска, который верит в Бога только тогда, когда у него расстройство желудка».

Княгиня Дашкова [357]до некоторой степени обворожила двух главных участников конспирации, Орлова и Панина, воспитателя великого князя Павла Петровича, и поэтому одна считала себя в праве быть посвященной во все дела и принимать участие в распределении милостей. Существует прелестная и мало известная острота, которая, хотя и не соответствует величию истории, но не должна затеряться. Эту остроту князь Орлов сказал Екатерине, потерявшей терпение от постоянного попрошайничества своей статс-дамы: «Берегитесь этой дамы; она ненасытна и никогда не перестанет вас беспокоить. В один прекрасный день она у вас выпросит корону, и вы ее, пожалуй, отдадите; она потребует моей жизни, и я, пожалуй, буду готов принести себя в жертву ей; но она может потребовать от меня еще что-нибудь, и это я уже не буду в силах ей дать!»