Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Изысканный роман подходит к концу. Потом Толя. Печально и мирно. Это уже настоящий конец. Остается уладить подробности. Он сравнительно все хорошо понимает. (Записные книжки. Стр. 427.) Если она имела в виду не окончание какой-то интимной истории, а, например — конец поэмы, окончание холодной войны, закат Европы — в этом предназначенном для публичного ознакомления дневнике она обязана была это сделать более очевидным. Обязана — несомненно, для себя — для нас, читателей, сомнений нет: перед нами не повесть, а уже роман.

Дневник свой Ахматова пишет из последних прозаических сил, на пределе своих литературных способностей.

Ясно, что каждая строчка ею прочитана глазами будущего потомка-читателя, но пишет она совершенно искренно, кровью сердца, именно такими словами она думает о себе.

Письмо А.А. А. Г. Найману: Вы сегодня так неожиданно и тяжело огорчились, — что я совсем смущена. Я часто и давно говорила Вам об этом, и Вы всегда совершенно спокойно относились к моим словам. <���…> Мы просто будем жить как Лир и Корделия в клетке, — переводить Шекспира и Тагора и верить друг другу. Анна». (А. Г. Найман. Сэр. Стр. 157.) Как поясняет ситуацию А. Найман — это было послесловие к одному из разговоров <���…> о близкой ее смерти, но о смущении сказано как-то невпопад.

19 января. Надо (непременно), чтобы Толя уехал в Ленинград. <���…>

19–20 января. Черновик письма А.А. А. Г. Найману: Теперь Вы свободны — Ленинград не худшее. (Записные книжки. Стр. 695–696.)

11 октября 1964 г. А.А. подарила А. Г. Найману свою фотографию с переписанным на обороте четверостишием 3. Гиппиус:

Отымет — слово скорее ахматовское, для чего-то взятая простонародная форма — вроде бы хотелось что-то такое сказать, не получалось, ну и поразим лексикой. Впрочем, Гиппиус — уж точно не великий поэт.

Какая ветреница — с Бродским тоже не разлучается ни днем ни ночью.

20 октября 1964 года. Письмо А.А. И. А. Бродскому: Из бесконечных бесед, которые я веду с Вами днем и ночью, Вы должны знать о том, что случилось и не случилось». (Летопись. Стр. 655.) Видите, как все загадочно — и в то же время просто. Есть ли только желание разгадывать тайны? У Бродского вроде не было, а вот другие поклонники, кажется, не переводятся.

Ее ошеломляющая «Анна», вне всяких рамок приличия намекающая на царское, королевское величие. Или — жалкая, играющая в наивность, в спонтанность попытка заставить видеть в себе Анну, чуть ли не Аню — навязываемая интимность. Как ей Бродский или Найман должны отвечать? Так и писать: «Здравствуй, Анна»? Героиня ненавистного романа так и подписывалась, самое великосветское произведение русской литературы — все из ее привычного быта, обихода…

…я не в силах окунуться в ташкентские ужасы — самый ужасный период моей жизни после 1937-го — измены, предательство, воровство… некрасивое, неблагородное поведение А.А., нищета, торговля и покупка на рынке, страшные детские дома…

Эвакуация — полигон чистоты социального эксперимента. Московским номенклатурным и полуноменклатурным (четверть — уже слали в Алма-Ату) семьям вместо с годами и десятилетиями наживаемых семейного уклада и добра в один момент выдали номерок, паек, жизненное пространство — все в точности с порядковым номером по мере возрастания его класса. Не нужно было ни работать, ни выбирать своего пути, достаточно было только функционировать в рамках выданного предписания, — и было еще сколько угодно времени для интенсивной светской жизни. Она в Ташкенте била ключом. Некоторым захотелось даже чего-то еще и изящного, подзабытого, с декадентским душком — чем-то же надо было заполнять досуг.

Там родина моего Пролога, от которого нет спасения.

Ташкент — родина читателей Ахматовой. Там родились толпы почитателей, там она впервые попала в президиумы, в первые ряды на престижных концертах. Там впервые бездельные люди присмотрелись, что она одна из немногих оставшихся в живых представителей казавшегося галантным века, и готовились вставать при ее появлении — а она готовилась писать то, что им было бы приятно иметь для прослушивания.

Помощь читателя (особенно в Ташкенте) [продолжалась все время]. (А. А. Ахматова. Т. 3. Стр. 218.)

В Ташкенте <���…> она пополнела и ничуть не была похожа на себя зимы тридцать шестого года: красивая, элегантная старая дама. Благополучная. (Р. Зернова. Иная реальность. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 32.) Не про каждую полную, и красивую, и элегантную даму скажут именно это. Что ж с того, что выглядит прекрасно, — увидят то, что дама хочет показать. А в Анне Ахматовой видят благополучность именно потому, что это то, что важно для нее самой.

Домашняя вечеринка в Ташкенте. Вспоминает бывшая подростком дочь командующего Среднеазиатским военным округом. Не думаю, чтобы. [ Ахматова ] была польщена — генеральский дом, светский генеральский дом. А Анна Ахматова живет в нищете вместе с вдовой Мандельштама. Мы не знали о том, как она живет. (Действительно — не знали. Повторяли то, что говорят другие.) Когда к дому подъехала машина и некую пыльную старушку (так я восприняла Анну Ахматову в свои шестнадцать лет) стали с почетом и поклонами высаживать из машины <���…>. Женский голос меня поразил — «пыльная старушка» говорила как знатная особа. <���…> Эфрос ворковал: «Я вас видел в 1914 <���…> году на благотворительном вечере у графини Орловой». <���…> Голос был влюбленного человека. Ахматова помедлила с ответом и <���…> сказала: «Да, я была тогда в черном бархатном платье с большим кружевным воротником». (Л. C. Эйдус. Под знаком Кафки. По: Я всем прощение дарую. Стр. 27–28.)

Родители балуют детей по-разному. Девочка, избалованная матерью, — унылая, бездеятельная, неряшливая. Балованная отцом — своевольница, капризница. Ничего страшного, что у Марины Цветаевой был «невообразимо избалованный сын».

Полный достоинства, волевой и нечеловечески (человеческих сил у него было не с избытком) выносливый. Образованный, чтущий (не тщащийся) своих отца и мать. Резонер, железной волей накладывающий житейскую суматоху на графику своих резонов — готовый мудрец. Пишущий как писатель — западного толка, обстоятельно-профессиональный, без советской опереточно-продажной готовности. Полный жизни, красавец. Светский лев семнадцати лет в рабочей спецовке и разваливающихся башмаках, прагматик и поэт. Ахматовой повезло, что убили и его.