Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

99 % «товарищей» по армии — выпущенные уголовники. Мат, воровство страшное, люди абсолютно опустились. Голодают все, все ношу с собой, иначе — украдут <���…> Я две недели болею только потому, что заставляют ходить на работы, несмотря на освобождение, заставляют, например, обувать ботинок на больную ногу и рыть — бессмысленно — 10 м снега. Заключение Мура (у Ахматовой — наоборот): Пусть внутренне человек будет каким угодно, но внешне он должен суметь быть на определенном уровне, и только на этом уровне.

Сведенная в Ташкенте с сиротой Марины Цветаевой и вдовой Мандельштама, Анна Ахматова поняла, в чем смысл жизни — в силе, в славе, в почестях.

Я его хорошо знала в Ташкенте. Он там жил в том же доме, что и я. Я ему на полке хлеб оставляла, а он приходил брать; этот ташкентский хлеб, тяжелый, как камень, я есть не могла. Как он умер, осталось неизвестным; никакого официального сообщения о том, что он пал смертью храбрых, не было. Он такой был, что мог быть убит и как дезертир или еще как-нибудь. (П. Струве. Восемь часов с Ахматовой.) Юноша Бабаев пишет, что ташкентский друг его Мур очень высоко ставил понятия чести, военной службы, офицерства, считал, что перед ним могут открыться пути, по которым он не повторит дорог своей матери, своего отца, своей сестры — дорог к безымянным могилам. Как бы мы высоко ни ценили творчество Марины Цветаевой, она — не наша мать и не нам судить сына, который из своей жизни хочет сделать что-то принципиально свое. То есть Бабаев видел все так романтично (будем считать, что попался на удочку хитрого лицемера Георгия Эфрона, который лицемерно разыгрывал перед ним высокопарные чувства. Или на секунду поверим, что восемнадцатилетний юноша, сын белого офицера и пр., Мур, все-таки и сам искренне рвался на поля чести и славы), а вот многомудрая Анна Андреевна при личном, довольно близком общении (весьма для нее полезном — он был для нее немалым источником информации о новой поэзии во Франции) с Эфроном в Ташкенте убедилась, что все могло обернуться и чем-то противоположным, своим опытным взглядом определила, что Мур был слишком умен, слишком много видел, был слишком полон жизнью — и мог развернуться на 180 градусов, захватиться романтикой зла. Просто благородства исполнения солдатского долга Ахматова не понимала. Ее круг и ценности ее круга были другие, она их выразила полно и точно в своем предположении: как должен поступить юноша, если заступиться за него некому: он, вероятно, стал дезертиром.

…своих детей Толстой от армии освободил. <���…> Просила и Наталья Васильевна [Крандиевская]. <���…> Никита упал на колени перед отцом, умоляя его сделать все для того, чтобы его не призвали в армию… «Не для того я учился, чтобы быть пушечным мясом в этой войне», — со слезами говорил он. Также и Дмитрий… Толстой испытывал вину перед сыновьями за то, что бросил их… Толстой был очень влиятельным человеком.» (В. В. Петелин. Жизнь Алексея Толстого. Красный граф. Стр. 934.)

МУР просил о железнодорожном билете в Москву.

Ахматова действительно играла роль королевы, а все вокруг, включая Толстого, ей подыгрывали, но граф был особенно предупредителен и почтителен…

Она живет припеваючи, ее все холят, она окружена почитательницами, официально опекается и пользуется всякими льготами. Подчас мне завидно — за маму. Она бы тоже могла быть в таком «ореоле людей», жить в пуховиках и болтать о пустяках. Я говорю: могла бы. Но она этого не сделала, ибо никогда не была «богиней», «сфинксом», каким являлась Ахматова. Она не была способна вот так просто сидеть и слушать источаемый ртами мед и пить улыбки. Она была прежде всего человек — и человек страстный, не способный на бездействие, бесстрастность, не способный отмалчиваться, отсиживаться, отлеживаться, как это делает Ахматова.

К Ахматовой по лесенке поднимались хорошо одетые, надушенные дамы, жены известных и не очень советских писателей, с котлетами, картошкой, сахаром — с дарами. Нарядные дамы порой выносили помойное ведро и приносили чистую воду. Бывали и такие дни, когда ее никто не посещал. Тогда она смиренно лежала на своей кушетке и ждала или нового посетителя, или голодной смерти.

Цветаева не могла главным образом потому, что даже Ахматовой, которая делала это профессионально, приходилось работать на это, на поклонение.

Однажды случилось, что днем всем потребовалось уйти одновременно и Анна Андреевна на некоторое время должна была остаться одна. <���…> Анна Андреевна решительно заверила меня, что тревожиться нечего, что для нее это нормально и привычно, что она даже любит побыть одна. Мы собрались уходить, но в последнюю минуту я замешкалась и вернулась к себе в комнату, а дочка моя убежала, не став дожидаться. Едва за ней захлопнулась дверь, как я услышала, что Анна Андреевна звонит по телефону. Она вызвала одну свою молодую приятельницу и стала настойчиво просить ее немедленно приехать, потому что она совершенно одна… Она с таким отчаянием повторяла «совершенно одна», что чувствовалось: для нее это невыносимо. Я дождалась, пока она ушла к себе, и постаралась выйти как можно тише, чтобы не смутить ее. (М. Алигер. Воспоминания. Стр. 363–364.) Ахматова любила молодежь, ей с молодыми было легко, но не со всеми молодыми — с такими, которым она могла рассказывать свои песни, они же пластинки. Георгий Эфрон мог стать, мог, скорее всего, не стать Бродским, но в Анне Ахматовой для него тайн не было.

Весной 1944 года Мура призвали, а 7 июля того же года рядовой красноармеец Георгий Эфрон погиб. Место его упокоения так же неизвестно, как могилы его отца и матери.

С Мандельштамом отношения были самыми прозрачными, Лукницкий простодушно их описал: она своим неошибающимся чутьем вычислила его место и заняла безупречную позицию рядом, он — проявил свой обычный наивный прагматизм, ни от чего его не спасший.

Так случилось, что арестовывали Мандельштама в присутствии гостьи.

Ахматовский «обезьяний документ» и предназначенный ей знак ордена — последнее из созданных [Алексеем] Ремизовым в России. В 1934 г. Ахматова продаст этот знак Литературному музею, чтобы иметь деньги на обратный билет из Москвы, куда ездила навещать Мандельштама, арестованного 13 мая в ее присутствии.

В 1934 г. Ахматова, после того как навестила в Москве Мандельштамов, продала один из экземпляров статуэтки [фарфоровой скульптуры сестер Данько] московскому Литературному музею, чтобы оплатить обратный билет в Ленинград. (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 82.) Что ни продано из архива — все на оплату билета. Сколько же стоил этот билет? Леву заставляла отрабатывать посылки, не спросить ли и с Мандельштамов за плацкарту?