Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Открылась дверь, и в кабинет редактора вошла Анна Ахматова. Высокая, стройная, с гордо поднятой головой, в каком-то переливающемся плаще — шелковом или атласном. <���…> Весь ее облик был отмечен какой-то завершенностью линий <���…> Сказала несколько слов редактору и вышла из кабинета. И Герта Михайловна [Неменова] , как завороженная, встала и пошла за ней. <���…> На лестничной площадке она окликнула Ахматову, и та остановилась. Герта Михайловна назвала себя, Анна Андреевна сказала, что помнит ее отца. <���…> С удивлением Герта Михайловна увидела, что плащ на Анне Андреевне, который ей показался шелковым или атласным, оказался обыкновенной плащ-палаткой, <���…> но, промокнув под дождем, переливался.

Немолодая шея. Но как она великолепно выставлялась, эта шея! Если в молодости Ахматова делала челку, насколько челка была продуманна! — абрис волос, небольшой наклон головы… А тут наоборот: голова всегда немножко кверху. И отяжелена сзади собранными волосами. <���…> А ведь это была невероятная красота». (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 158.) Это Лев Сморгон — невиданный пошляк, о нем ниже.

Если б с начала двадцатого века были так распространены пластические операции, Ахматовой стоило бы сделать себе горбинку на носу. Впрочем, до такого «тюнинга» ей додуматься, скорее всего, не удалось бы, но зато «подахматовки» — известно, с какими заказами стали б обращаться в отделения ринопластики.

Карандашный портрет работы жены Жирмунского Ирины — официальной портретистки Надежды Константиновны Крупской — привычно проработан а-ля Леонардо да Винчи. Профиль каким-то неуловимым движением повернут слишком дидактически выверенно. Это анатомическое пособие.

«Я пытался ее рисовать, а она все время старательно позировала, — рассказывает Сморгон. — Я старался сделать так, чтобы она не позировала, но это было невозможно. Время от времени она кричала: «А-аня! А-аня! Анечка, причеши меня <���…>. Ну? Как вы считаете, теперь лучше, да? Вы меня пишите обязательно в профиль. Вы знаете, я в профиль всегда лучше выхожу. Меня портретировали 28 художников. И все старались сделать в профиль». (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 158.) Лев Сморгон — художник, имя которого было занесено в список портретировавших Ахматову художников (знак отличия, орден), а потом вычеркнуто. Хотя сделанный им рисунок Ахматовой понравился. Он должен был по нему изготавливать литографию, но рисунок пропал (пропажа ЕГО рисунка будет ему дорого стоить). По памяти, однако, он изготовил литографию, которой гордился, понес показывать Анне Андреевне (и дарить отпечаток) в комаровский Дом творчества. «Здравствуйте, Анна Андреевна». Надо сказать, что Ахматова недавно вернулась из Италии. Она была под впечатлением своего триумфа. Держалась так, как будто все еще получала премию. «А, Лева! Здравствуйте, здравствуйте. Проходите, проходите. Ну, как поживает моя акварель?» <���…> Рассказываю. <���…> Анна Андреевна сидит, барабанит пальцами по столу <���…> Говорит: «Да?» Повела глазами вниз, сделала вид, как будто произошла какая-то неловкость: «Ну-ну, бывает. Знаете, когда я в детстве опаздывала в школу, я всегда говорила, что у меня часы отстают. Но, надеюсь, вы что-нибудь привезли?» Я, предвкушая торжественность минуты, отвернулся от всех присутствующих и стал разглаживать свою литографию. Лист был довольно большой, я его развернул… Тишина… И вот Анна Андреевна сказала: «Вы знаете, подобной работы я не видела уже мно-о-ого лет. Большей, катастрофической пошлости я еще просто не знала. Кого вы изобразили? Здесь какал-то сонная чванливая старуха. Что она? Кто она? Неужели это я? Да, если вы хотели меня разоблачить, то вам это удалось. Но, наверно, вы не виноваты. Виновата я. Не надо мне было вам позировать». Я тихо свернул свою литографию и уехал. Литографию Сморгона было не подправить — техника не позволяла, идея художника — идея преклонения перед гением, выражающим гениальность каждой чертой, — не могла быть подкорректирована одним росчерком ахматовского карандаша, здесь надо было предавать огню все. На уровне собственных идей чужое творчество не имело права существовать. Она очень тонко и так… трепетно, что ли, относилась к своему женскому облику. Хотя мне казалось, что я сделал ее просто красавицей. Я из нее сделал <���…> монумент <���…> Есть подлинная страдальческая нота у Ахматовой. А есть, на мой взгляд, в ее поэзии <���…> модернистское любование страдальческой нотой, что подспудно у меня вызывало улыбку. Весьма добрую, как мне казалось. Все вместе укладывалось для меня в образ <���…> женщины-поэта начала века. <���…> И она это уловила. (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 158.)

Портрет похож на восхитивший — естественно — Ахматову портрет Бродского — тот же шар головы, подчеркнутая — не царское дело двойные подбородки скрывать — отвислость щек, щелочки-глаза (вся — грозная поэзия). Сморгон еще и большее внимание уделил лично ей: фоном — обои, подсвечник, все как-то очень изящно, простые и элегантные предметы для ее точного акмеистического глаза, Бродский — только то, что интересно ему. Ее оконные лучи его не интересуют. В рисунке ей в подарок на ее день рождения этим он не озаботился; у него включен свой счетчик — она пусть дотикивает свое.

Ахматова в 1921 году. Римлянка. Испанка, образ, который легко можно обыграть в искусстве, гримерно-сценический явственный образ! (В. А. Милашевский. Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 146.)

Она долго сохраняла тот внешний облик, который запечатлен на портретах Ю. Анненкова и Н. Альтмана, правда, без того «духовного», что явно исходило от облика поэтессы. (В. А. Милашевский. Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 146.) Исходящее поэтическое ранее, очевидно, также входило в отработанный гримерно-сценический образ.

1959 год. …объемистая помещица-бабушка, в платье, которое должно было скрывать все формы, как серое покрывало закутывает незаконченное творение скульптора! Жесты, осанка Екатерины II или владетельной особы из третьего акта «Лебединого озера». (В. А. Милашевский. Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 146.)

Ее эффект — это то, что она была последним представителем Серебряного века в сочетании с ее внешностью. Ахматова уже читать кончила, сидела в президиуме за красным столом, в середине, в черном платье, с гладкой прической наверх. Сразу же, как вошла, я увидела ее, узнала, стало как-то страшно. Даже точно увидела человека из другого мира, так она была хороша и непохожа на других, выше, лучше. Она гармонична в каждом жесте, это, помимо красоты, придает ей что-то совершенно особое… (А. В. Любимова. Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 130.)