Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Страх моего американского коллеги — очередное подтверждение власти того, что я назвал «институтом AAA». В этой власти нет ничего мистического. Если мой коллега посмеет высказать свое мнение вслух, его, полного профессора престижного университета, с работы, конечно, не выгонят, но в русскоязычном истеблишменте могут перестать приглашать, печатать, признавать за своего…

У Ахматовой длинные руки.

Лев Кассиль внес в ахматовиану свой вклад, сообщив, в числе многих мемуаристов, о шутке Маяковского: «Как вы относитесь к А.?» — «Обожжаю!» — и Маяковский поет на мотив «Ухаря-купца»: «Здравствуй навек, неизбывная боль, Умер вчера сероглазый король…» Разве любое СВИДЕТЕЛЬСТВО мемуариста — достоверное, не слух или сплетня (в данном случае достоверность подтверждается тем, что факт приводили многие) — не является безусловно нужным? Мемуаристы вольны высказывать свои оценки, выражать приязни и неприязни, за это они в свою очередь могут быть любимы и нелюбимы, но за донесенные до потомков ФАКТЫ мы должны поклониться им в ножки. За правду Лев Кассиль получил колкость — внес в ахматовиану свой вклад. Надо же уметь сортировать воспоминания, писала же Анна Андреевна (тоже с иронией — но не имея в виду нежелательные для себя лично свидетельства): Ни слова правды — ценное качество для мемуариста. Но Лев Кассиль исправился: в последующих изданиях он этот эпизод исключал. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 571.)

Она профанирует все, чего касается. Ей всегда надо дать понять, что ей внятно все. Описывать свои размышления — если вообще размышлять — о посещенных местах лень. К тому же наступило время, когда она может пожинать плоды, ей достаточно только называть — и все трепещут, предполагая, какие великие мысли навевают ей географические названия, какие бездны мысли и впечатлений они содержат для нее.

С тех пор была Этна-Таормина. О ней когда-нибудь потом. (А. Ахматова. Т. 6. Стр. 320.) Вот так надо уметь себя поставить: написать — «потом» — и будут почтительно перепечатывать, терпеливо ждать, соглашаться, что, может, и недостойны были, чтобы это «потом» когда-нибудь наступило.

…сразу поехала смотреть Коломенское. Ничего похожего я в жизни не видывала, это прекраснее Notre Dame de Paris/ (Л. К. Чуковская. Т. 2. Стр. 44.) Не ска-жи-и-те! Notre Dame de Paris, пожалуй, и попрекраснее будет!

Почему их надо сравнивать? Кому она отвечает на вопрос: что прекраснее?

Кто видел Рим, тому больше нечего видеть. Я все время думала это…

Мы едем через ФРГ и Брюссель — это почему-то нельзя себе представить.

Ее суждения о МЕСТАХ — как ее суждения о музыке, одни и те же обороты. Пустая многозначительность, не говорящая никому и ничего.

Доморощенная гофманиана. Италия — это сон.

«Впечатление от итальянской живописи было так огромно, что помню ее как во сне». (Летопись. Стр. 75.)

Юля Живова приносит известие, что А.А. разрешена поездка в Италию. Там ей присудили какую-то премию и идет что-то вроде фестиваля поэзии. До этого все время отказывали. <���…> А.А. узнает это впервые вот тут. Она заметно <���…> оживляется и просит, чтобы проверили. Звонят Маргарите Алигер, и та подтверждает (у нее дочь Маша служит в иностранной комиссии ССП). После и, видимо, вследствие этого сообщения в Москве написано четверостишие, которым год спустя намечалось открыть <���…> цикл «В пути», назвав его «Предпуть»:

И путь, и предпуть, и Страшный Суд, и горести — все это заграничная поездка. А уж премия на чем-то вроде фестиваля поэзии — это уже мировая слава.

Кто организовал мировую славу — ей доподлинно известно, так же, как и то, какие у НЕГО руки. Время идет.

…В блокноте появляется набросок собственных стихов:

О предпутье писать, конечно, только гекзаметрами…

На обратном пути в Риме она была на площади св. Петра к часу еженедельного благословения, которое Папа дает с балкона Ватикана. Этой церемонией А.А. была растрогана до слез.

1 дек<���абря> на Белорусском вокзале. Толпа провожающих. Полное безобразье на самом вокзале. Это уж как всегда, просим извинить. Ночью Минск. Невообразимые вьюги, метели. От них похолодело сердце. (Т. 6. Стр. 319.)

Она рассказала, как ночью ехала в поезде и кто-то сказал, что недалеко Венеция. Стояла у окна. Хмурый, туманный рассвет. Горбатый, покосившийся мост (не дощ атый ли? — д ощатый?) Фонари. Цепочка фонарей словно проводы на кладбище. Подумала: о такой Венеции еще никто не писал.

Бродский пожил в Ленинграде. После этого можно жить уже где угодно. Ленинград прививает большую внимательность к месту. Ему, во всяком случае, привил. Мосты в Италии по преимуществу каменные — могут, конечно, покоситься, как небезызвестное пизанское строение. С мостами чаще случаются другие казусы. Но Ахматова, как известно, деревянное с каменным путает. Бродский патентует добычу своей, как он выражается, сетчатки. Анне Андреевне важно то, что уже можно продать, — НАПИСАНО или нет? Она не написала сама, но с ревностью оглядывается: ведь никто же другой не смог? Хотя если поставить вопрос так, как в ее случае, собственно, нужно — видел ли кто-нибудь до нее ТАКУЮ Венецию (это была не Венеция) — то можно ее сразу огорчить. Миллионы туристов видят ее ежегодно в туманах и дымках, в предрассветной полумгле и в самых малохоженых закоулках. Это специальное мероприятие, провести которое настоятельно советуют все туристические путеводители. Пишут (во множестве) — конечно, по-разному. Анна Андреевна, во всяком случае, не будет. (Вот узнала же, что Стравинский написал книгу о Петербурге «в звуках и запахах» — и все, сказала как отрезала — все уже описано, и она не будет ПОВТОРЯТЬ кого-то.) Черновик письма А.А. итальянскому издателю («Синьору X») <���…> Описать же для вашего изд<���ания> мое путешествие по Италии (1912), к моему великому сожалению, не позволяет мне состояние моего здоровья. (Летопись. Стр. 579.)