Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Кто-то ясно видит поверхностную, напоказ образованность Ахматовой, кто-то принимает на веру, что она была высококультурна и учена. Бахтин: Она [Юдина] очень интересовалась философскими вопросами, притом обнаружилось, что она обладает способностями к философскому мышлению, довольно редкому. Как Вы знаете, философов не так много на свете. Философствующих очень много, но философов мало. И вот она как раз принадлежала к числу таких, которые могли бы стать философами. Дувакин: Среди женщин это тем более редко. Бахтин: Тем более редко, да. Вот, затем, она проявляла огромный интерес вообще к языкам, в частности к латинскому, древнегреческому языку, к литературе. (Беседы В. Д. Дувакина с М. М. Бахтиным. Стр. 236–237.)

В первые месяцы войны, единственно ею виденные, Ахматова вела себя трусливо в главе «Героизм». Юдина: Она ездила на фронт, как Вы знаете. В Ленинград, когда он находился в окружении, когда там было очень небезопасно. А ее тянуло всюду. Где была опасность и «грозило гибелью», ее туда тянуло. И она туда ездила очень часто. И там играла. <���…> Она считала, что человек существует для того, чтобы сгореть, чтобы отдать себя, чтобы пожертвовать собой. (Беседы. В. Д. Дувакина с М. М. Бахтиным. Стр. 259.) Юдина была знаменита, была одного поколения, из одного города, она была музыкантом — Ахматова понимала, что о своем восхищении музыкой, важнейшим из искусств для отличения себя от других незнающих болванов , нужно неустанно говорить, но у них никогда не было и не могло быть сближения. У Юдиной — потому что она слишком радовалась жизни, чтобы тратить ее на формальные контакты, у Ахматовой — потому что она боялась и ненавидела. Скорее всего, неконкретно — ее окружение было слишком мелковато, в нем можно было избежать самого упоминания о Юдиной — ну и будем надеяться, что и ей самой удалось избежать злых и ревнивых слез в подушку.

Единственное, чего не было у Юдиной, — у нее не было красоты Ахматовой. Она была большой и крупной уже в юности, и приобретенная ею тучность и грузность в старости не дали ей величия Ахматовой, с телом и всем обликом которой природа хотела наиграться вдоволь, использовать все возможности, которые эта форма ей могла предоставить для воплощения красоты. Анна Ахматова была прекрасна, в Марии Юдиной был прекрасен дух. Дух долговечнее, прелесть — прелестнее.

У них было очень много — не общего, а похожего, схожего, как будто судьба готовила для одной дублера. Были моменты, когда позиция Ахматовой была сильнее.

Они были почти ровесницами. Француженка Коко Шанель, хотя и была немного старше, не имела того, что было у Ахматовой в 11-м году в Париже: она не была в Париже, она только мечтала о нем; не была замужем: вся шикарная простота и «убожество роскоши», действительная революционность придуманного Шанель для всего мира стиля — произошли оттого, что ей во что бы то ни стало, а во Франции это значит — со строгостью, лаконичностью, минимализмом, — надо было одеваться и выглядеть так, чтобы никто никогда не посмел сказать, что она — содержанка. Замужний статус давал большую свободу, это так всегда; дарования ее были менее несомненны — она только-только бесславно кончила петь в кафе-шантане, а Ахматова почти за то же самое получила то, что всю жизнь будет называть своей «славой», это был капитал, и, как Аполлинеру, как Бродскому, как Конраду, как Набокову, ей тоже могло повезти сделать и в чужих краях себе имя… Ахматова не то что упустила для себя возможность осесть и прославиться во Франции — мировая слава не уйдет, сидишь ли ты в Переделкине или в лагере в Казахстане, — но не воспользовалась тем, что могло стать только трамплином.

И красота Шанель хотя была и бесспорной, и завораживающей, но она, конечно, не была такой уникальной, как у приезжей русской.

На них обеих никто всю жизнь не хотел жениться (Ахматова, конечно, была один раз замужем, но не по любви, как хотела Коко, а по не бог весть какому удачному расчету, как всю жизнь стремилась сама, и ее личная жизнь крутилась вокруг этой коллизии, романы ее не имели других поворотов). Мужчины играли большую роль в жизни обеих. У обеих были и русские (у Коко — великий князь Дмитрий, убийца Распутина, друг Феликса Юсупова, племянник Александра Третьего, то есть «настоящий» иностранец), и англичане — тоже у Шанель «настоящий» — герцог Вестминстерский. Кроме того, он шесть лет был ее настоящим любовником. Исайя Менделевич Берлин был знаком с Ахматовой один день в жизни.

Может, сэр Исайя сам по себе значит не меньше Бэндора Вестминстерского — это просто Ахматова поставила его в смешное положение.

Обе воспевали своих героев в своем творчестве. Вот чем платила Шанель:

Габриэль решила обогатить свою коллекцию вышитыми моделями. Почему бы не интерпретировать РУБАШКУ, из тех, что, подпоясавшись, носили МУЖИКИ? Идея была настолько замечательно принята, что срочно пришлось создать ателье вышивки. Габриэль поручила руководить им великой княгине Марии.

С 1926 по 1931 год мода Шанель была английской. Никогда в ее коллекциях не видели столько курток «определенно мужского покроя», как писали газеты, столько «спортивных» пальто, костюмов и моделей, которые словно предназначены «для скачек». Ее подруга принимала гостей во время завтраков, одевшись в костюм из марокканского крепа и простой свитер, эта смесь вызывала у законодателей мод живое удивление, превратившееся в остолбенение, когда обнаружилось, что при этом на ней было «ее великолепное ожерелье из бриллиантов в три нити.

Ахматова выдумывала историю любви после единственного литературного вечера и, закружившись, запутавшись, фантому же отдавала слова: Ты выдумал меня. Такой на свете нет. Если бы дело ограничилось одним творчеством, и не было бы того господина, тот господин напрасно хлопочет, Сталин часто спрашивал…, футболь… — тогда Берлину оставалось бы только гордиться.

Обе были бисексуальны, что для Ахматовой представляло большую проблему.

Обе были бездетны — Ахматова более, чем Габриэль Шанель. Та хотя бы для удержания герцога Вестминстерского, которому были нужны жена и наследник, в сорок шесть лет заставила себя пойти на консультацию, доверилась врачам, подозрительным женщинам, которых считала опытными. Она перенесла операцию и занялась «унизительной гимнастикой. (Э. Шарль-Ру. Загадочная Шанель. Стр. 389.) Ахматова, даже родив, даже имея ребенка, даже как роль не приняла материнство. Редкий случай — материнство ее не красило. Наиочевиднейшая вещь — физиология, инстинкт — и женщина имеет несколько самых сладких в своей жизни фотоснимков, несколько воспоминаний знакомых, вроде «Она была необыкновенная мать!» — даже если была самой обыкновенной, ведомой лишь правилами видового выживания, не разделенной еще тканевой связью, животным законом детерминированных эмоций. Но — ничего. Есть свидетельства, что материнство отвлекло ее от светской жизни на четыре недели, что по какой-то якобы изощренной причине Гумилевы забрали у нее сына — на самом деле кто-то же должен был за ним ходить, и — ее лживое, «усадебного» тона письмо Марине Цветаевой: Ребенка вынуждена была оставить семье мужа. Это о младенческом периоде сына, это самое простое — очень трудно как раз с ребенком в это время НЕ быть, оторваться от него, мы так уж устроены.