Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

В этом стихотворении с «двойным дном», написанном, или, во всяком случае, датированном восьмым августа 1945 года, днем известия о Хиросиме… (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 103.):

Это к тому, что Жаль, что Гете не знал о существовании атомной бомбы: он бы ее вставил в «Фауста», там есть место для этого. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 103.)

Ахматова «Фауста» и дописывает. Читать нельзя. Поставить дату — с большим удовольствием. Вот потомки провидчеству удивятся-то!

Анна Ахматова очень современна. Она пишет о летчиках, о ядерщиках, о космонавтах.

В больнице А.А. много занималась дописыванием «Поэмы без героя». Опять ее поэтическая урожайность вторила обнадеживающим переменам «в верхах». <���…> Волею случая тема запретной русской поэзии на некоторое время связалась с темой советских космических успехов, когда астроном И. С. Шкловский, откликаясь на запуск ракеты к Венере, назвал в центральной печати стихотворение Гумилева <���…>. А.А. стала выписывать «космические мотивы» в стихах Гумилева, «отсутствующего героя своей поэмы», и в одной из больничных записей назвала свою поэму «опытной космонавткой», которая «так вот и спустилась с неба». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 145–146.)

Балетом она занималась, когда было модно. Переделывала Блока в балет — когда можно было небрежно сказать: Дягилев поставит в Париже.

Второй раз вернулась к балетным либретто в начале шестидесятых, когда мы вырвались первыми в космос и стали впереди планеты всей также в области балета.

Майя Плисецкая в 58-м вышла замуж за Щедрина и встречала праздники Нового года у Лили Брик. Вшестером, в квартире на Кутузовском проспекте, какая-то Триолешка, аморальная держательница чекистского салона и Плисецкая — с мужьями. Вишневской Ахматова написала вежливо принятое стихотворение, какое в сборнике заздравных застольных «экспромтов» впору помещать Плисецкой — не решилась. Боялась усмешек за тем столом.

Промолчала, но БАЛЕТЫ писала.

Он придумал, что ему обязательно надо иметь подругу-балерину. Тогда модно было иметь любовницу-балерину. А балет-то он вообще ненавидел и не ходил на балет.

Не отставала и Анна Андреевна. У нее и подруга Вечеслова, и бесконечные балетные либретто — удобная форма: многословие неуместно, все — тайна, да просто она уж и мыслит балетными образами, балет становится ее жизнью, ее способом творить. Иногда она [Поэма] вся устремлялась в балет (два раза), и тогда ее нельзя было ничем удержать. И [мне казалось]я думала, что она там останется навсегда. НАВСЕГДА под рожденной ею музыкой, как могила под горою цветов. (А Ахматова. Т. 3. Стр. 217.)

Странная вещь. В это время Данте в Ленинграде, да позволено мне будет так выразиться, «вошел в моду».

Она была подражательницей, модницей, рабыней — а хотела, чтобы за ней признали первооткрывательницу.

Мода на авиаторов — вот и Блерио. Ведь не какой-то парижский адвокат или, не дай бог, конторский служащий (по мнению сексологов — самая активная по этой части группа населения: не заняты чрезмерно ни голова, ни руки). Мы любим все передовое, модное!

Правда, «Андрей Рублев» написан под впечатлением об Андрее Рублеве в «Аполлоне» — впечатление книжное, но это нисколько не мешает отнести его к «русскому Гумилеву». (Н. В. Королева. Т. 1. Статья «Жизнь поэта». Стр. 630.) Писали о том, что было на слуху, что было модно.

Ахматова отмечалась во всех экспортных статьях по мере их появления.

Писала о Боге (лампадках), об эротике, о репрессиях, застала старину — ну как такую не послать на Запад (в Италию), показать. Наталья Бехтерева в одном телевизионном интервью рассказывала, как в шестидесятых годах путем серьезной и многотрудной селекции была отобрана делегатом на партийный съезд. Я понимала, что попала туда, где решались судьбы моей страны (не решались, конечно, она это понимала тоже прекрасно, но давали подышать таким воздухом), по разнарядке — потому что была из Ленинграда, была женщиной, была определенного возраста, была из науки и была высокого ранга (такие позиции надо было закрыть) — но все равно было приятно (не дословно).

В этом вся разница. Приятно было и Ахматовой, приятно было бы и любому из нас, но Ахматова предпочитала закатывать глаза: Почему я не умерла маленькой! — и мы обязаны ей верить.

Робертино поет: Non sono geloso [d]i te (вчера пел) (P. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 195.) Что она хотела сказать этой записью, что за мысль, что за настроение, что за ассоциация? Она хотела показать, что разобрала слова (с ошибкой записала)? Итальянский язык очень отчетливый, расслышать нетрудно, в самих словах («я не ревную тебя») тоже ничего особенного для певца-подростка нет. Поет — вчера пел… Записывает все, что видит, видит то, что модно.

В Ахматовой, как в фокусе, собраны все литературные клише, все то, что требуется литературным рынком последних, м<���ожет> б<���ыть>, уже вчерашних дней. В этом причина ее популярности, конечно, слишком широкой и едва ли желательной для поэта. Средний читатель ищет в Ахматовой прежде всего ахматовщину и, увы, находит.

Но более всего среднего читателя привлекает в стихах Ахматовой, конечно, ее женская личность, тщательно сделанная опять-таки согласно всем требованиям эпохи. Неомодернистический литературный канон требует, чтобы женщина, говорящая от своего лица, была всегда влюблена и чтобы она чувствовала себя ничтожной по отношению к любимому мужчине и всячески угнетаемой им. <���…> Он у Ахматовой — обычно несколько ходульный, наглый и злой, всячески тиранящий героиню: «улыбнулся спокойно и жутко», «хлестал» ее «узорчатым, вдвое сложенным ремнем», «запрещает петь и смеяться, а молиться запретил давно».