Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Ну как без такого стихотворения обойтись истомляемым половым созреванием подросткам? Цель же воспитателей, находящихся уже в другой половозрастной категории — прививать трезвость, чистоту, равное уважение как к законным запросам физиологии, так и к готовящейся социальной роли — жена и мать лучше если не будет рабой. Анна Ахматова — чтение хрестоматийное, в учебниках истории литературы место ее никто не отнимает. Это место должно быть названо взрослыми людьми так, как оно того заслуживает, без тайн.

На каждой строке Смольный собор, Петропавловская крепость, Летний сад, царскосельская статуя, смуглое золото престола, княжна Евдокия на сапфирной душистой парче, молодые серафимы, белый Духов день, слова псалмопевца. К этому времени мы уже научились любить родную старину, а богослужебная утварь уже стала утварью антикварной, а потому четки и эмалевые образки очень легко улеглись в размеренных строчках рядом с «плясуньей в натертых мелом башмачках».

Точности чеканного акмеистического слова Ахматовой не веришь совершенно. Когда она говорит свои сводящие скулы пошлостью муж хлестал меня узорчатым, хочется лезть в справочники: существовали ли узорчатые ремни, можно ли ремень складывать вдвое, или это действие — только для ремешков, поясов, хлыстов. Беличья шкурка — цитаты о ее «точности» — кто ее видел? Это — не шкура медведя, оленя, волка, тигра, коровы (скроенной и раскрашенной под тигра или зебру), украшающие интерьеры — шкурку белки видят только скорняки. Остальные должны задуматься на зоологическую тему, что это за образ такой — ну и поежиться. Собачья расстеленная шкурка — это как? Поэтически? Поскольку она не видела лебеды — а пишет о ней, что-то с нею сравнивает, пишет о кричащих аистах и цветущих в сентябре шиповниках.

Можно придумать еще тысячу других якобы реальных подробностей — декларации будут разные, но сущность остается одна и та же.

Средний читатель, жаждущий усадеб, адмиралтейских игл и царскосельских парков (путеводитель по Царскому Селу был издан, кажется, тем же Курбатовым), нашел в стихах Ахматовой хорошее руководство, чем ему нужно любоваться и как ему надо чувствовать.

Не только средний читатель, но средний критик.

Ахматову нужно воспринимать на фоне царскосельского пейзажа, и тот, кто не знает этого пейзажа, не знает Ахматовой. Здесь — целая эпоха, здесь — светлейший исток современной лирики… (Э. Ф. Голлербах. Образ Ахматовой. Я всем прощение дарую. Стр. 176.)

В ней что-то чудотворное горит… («Музыка»). Посвящено Шостаковичу. Чудотворным она дразнится — и ей это сходит с рук. Времена совсем вегетарианские. Эпитет — более чем проходной, общий, первый попавшийся, проще простого его заменить на любой столь же звучный, но она продолжает играть в игру, которая — не опасна.

В этом тренде — религиозной символики — она законодательница. Так же, как и в правозащитно-режимоборческом. Нужно было, конечно, много мужества, чтобы посметь возразить А<���хматовой>, но оно у Гизеллы (Лахман, эмигрантки) было. (Ю. Крузенштерн-Петерц. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 585–586.) А как все простенько начиналось!

«Я вижу все, я все запоминаю,/ Любовно-кротко в сердце берегу», т. е. всякую дребедень из антикварной лавки — мальчика, что играет на волынке, и девочку, что свой плетет венок. И все в этом сборнике игрушечное <���…> и сама Ахматова признается: «А теперь я игрушечной стала, как мой розовый друг какаду» — игрушечная птица, сродни той канарейке, которая обязательно тащится вслед за зюлейкой, когда все темы и рифмы уже исчерпаны.

«Смотри: блестящих севрских статуэток/ Померкли глянцевитые плащи». Без севрских статуэток в наш век не обойдется ни один тонко чувствующий человек.

Сколько радуг, сколько боскетов было воспето в стихах и прозе, п<���отому> ч<���то> радуги и боскеты так красивы на картинах Сомова. Сколько маркиз и пастушек! Анне Ахматовой поклонники кричат: Верю! Верю! — даже ее саму сравнивают с пастушкой. Это было прямо-таки целое нашествие двунадесяти языков, с легкой руки Кузмина и отчасти Белого, которые первые пустили в поход эту фарфоровую армию. (О. Г. Базанкур-Штейнфельд. Что такое ахматовщина. Стр. 243–244.) Ахматова у Кузмина не только училась, а даже заимствовала — слово такое употребляется, когда ученик от учителя отрекается.

А «Мой городок игрушечный» поражает свежестью критиков еще и в 2007 году.

Каждая эпоха имеет свой список предметов, общепризнанно-прекрасных, говоря о которых вы никогда не рискуете впасть в дурной тон. Конечно, попробуй вы заговорить об этих же самых предметах лет через двадцать, вы рискуете впасть в вульгарность. Гумилев — поэт старше Ахматовой. «Нет ли у вас новых стихов Блока или Гумилева?» — спрашивает Аня Горенко петербургского корреспондента — после сообщения ему, что стала невестой Nicolas. В его время прекрасными считались: Восток, античный мир, Средние века, экзотика <���…> ведь до этого времени кодексом интеллигенческой морали признавались только науки естественные. Раз запрет был снят, на изучение истории набросились так же яростно, как когда-то на лягушат; отсюда вполне понятный восторг перед пирамидами и жиль де рецами. Но вот страсти улеглись, учебник истории перестал восприниматься как Евангелие, никого уже нельзя было удивить Сарданапалом и Сенахерибом, занялись другой наукой, более легкой, более приятной и до сих пор тоже запретной — занялись историей искусств. <���…> Стало очень легко писать стихи и романы. Курбатов и «Старые годы» сделались настольными книгами, неисчерпаемым источником тем для поэтов и беллетристов. Действие происходит непременно в Петербурге или в старинной усадьбе. (О. Г. Базанкур-Штейнфельд. Что такое ахматовщина. Стр. 242–243.)

Биографический очерк об Ахматовой, писанный Пуниным под ее руководством. В период первого замужества А. А<���хматова> очень много живала в усадьбе матери мужа — Слепневе Тверской губ<���ернии>. (Н. Гумилев, А. Ахматова по материалам П. Лукницкого. Стр. 106.) Упомянута усадьба и употреблено декоративное слово живала, потому что усадебная жизнь была совершенно в духе той усадебной моды, которой Ахматова всю жизнь держалась — над ней бы начали смеяться, не случись революции, когда в домах чашки без отбитых ручек уже стали символом благополучного быта, а человек, «живавший» по усадьбам, становился ожившим портретом из версальской галереи. А в десятые годы «усадебность» была самой расхожей, самой непритязательной модой. «Вообще жизненный уклад в большом доме был несколько старомодный и даже торжественный. Все члены семьи собирались в столовой, но не садились на свои каждому определенные места, пока не входила Варвара Ивановна. Она была старшая <���…> Варвара Ивановна немножко стилизовала себя под Екатерину II, и в семье любили отмечать это сходство. (Е.Б. Чернова. По: Н. Гумилев, А. Ахматова по материалам П. Лукницкого. Стр. 119.) Молоденькая Аня из дома попроще смотрела внимательно.