Владимир Глотов - «Огонек»-nostalgia: проигравшие победители

Лекция была невыносимо отвлеченна и скучна. Вопросов с мест почти не задавали. А от тех, что прозвучали, Янов агрессивно отбивался. И со странной последовательностью настаивал: нам надо держаться Горбачева!

Еще Янов советовал продать японцам Курильские острова и накрыть себя товарным щитом. Поискать по собственным закромам. Вот, сказал он, от Ярославля до Москвы протянут медный кабель оборонного значения и огромного сечения. Выкопать и продать — вот и валюта! Что-то еще в этом духе планировал Саша, и был смешон, когда касался практических дел. Он выигрывал, когда теоретизировал. О новой ли «правой» и ее истоках в российской истории, о доморощенных ли социал-демократах и их худосочности. Пережимал, педалировал, был некорректен — и повсюду видел зловещую тень Солженицына. С настойчивостью он искал в Москве людей среди депутатов и коммерсантов, которые бы заинтересовались его идеями, нервничал, ругал нашу неделовитость — а от него отмахивались. Он предлагал образовать из бывших «звезд», вроде Маргарет Тэтчер (Саша произносил: «Татчер») и Генри Киссинджера, международный комитет экспертов, который бы советовал нашему бестолковому правительству, куда грести, но идея не встречала практического интереса.

В тот раз в Доме кино зал вежливо поблагодарил: все-таки профессор из-за океана. Подарили цветы. Настырные пенсионеры удовлетворяли любопытство, окружив его у сцены.

Больше я Александра Янова не видел — разве что только по телевидению, иногда. Не знаю, удалось ли ему убедить нас загнать оборонный кабель, на который ушло, если верить Янову, рассчитавшему его сечение, вся добытая за годы советской власти медь.

И все-таки, наблюдая со стороны за Яновым, я не верил, что этот человек вот так, запросто, взял да и заложил нас пятнадцать лет назад.

Кому же мы перебежали дорогу?

Вряд ли когда-нибудь я получу ответ на этот вопрос.

А вот существовал ли для меня — там, в комитете госбезопасности — другой вариант поведения?

Допустим, перестал бы я изображать непорочную деву — что тогда?

Наверное, на душе стало бы легче. И жизнь могла сложиться иначе. Не исключаю, сидел бы сейчас не в российской глубинке, отстукивая эту печальную повесть, а тарабанил бы, подобно Янову, на инглише статьи про мою заокеанскую родину, давал бы оттуда советы, как себя вести. Да еще рекомендовал бы: держитесь Ельцина!

Однако тогда неизбежно возникло бы одно «но».

Встать в позу откровенной конфронтации с гебистами и после этого не перейти к откровенности с ними — не многим удавалось. Согласись я, что они верно меня вычислили, я обрекал себя на допрос по всем правилам. В нем своя логика. Кто знает, долго бы я выдержал в условиях открытого противостояния, смог бы молчать, не называть имен, отрицать очевидные факты?

Признание собственной порочности (по их меркам) потянуло бы признание порочности других людей. Тут не может быть иного: подписываешь приговор не только себе.

До позднего вечера, пока я сидел в КГБ, я не знал, что Карпинский и Клямкин где-то рядом и что один из них давно им все расписал, и они играют со мной по его нотам. Лен отодвинул задвижку и «оперы» полезли в нее, как мыши. Нехитрое дело растащить информацию из уставшей, воспаленной головы измученного человека. Кто звонил, с кем встречался, по поводу чего?

Не знаю, что страшнее этого. Теперь, спустя годы, не возвышая себя и не принижая, я просто думаю: хорошо, что я не вступил с ними в контакт, как ни склонял меня к этому срамивший меня генерал Бобков.

Это сложная и болезненная тема — как люди создавали себе ореол диссидента и зарабатывали политический капитал. Александр Солженицын, основывая свои сенсационные разоблачительные работы на документах и свидетельствах очевидцев, никого не принес в жертву. Потому он и великий человек. Действительно ли на совести Якира двести душ, не знаю. Может меньше. Но я точно знаю, сколько заплачено за миф о Карпинском как о диссиденте и оппозиционере. И сколько стоит журналистская премия его имени, учрежденная «демократической» Россией. Цена тому — как минимум, две наши с Игорем души.

Теперь стало модным подчеркивать свою непричастность к КПСС. Чуть что, сообщают: «Я никогда не был в партии!» Как будто мало было подонков вне ее!

Тогда, когда одни люди пытались противостоять системе, оставаясь внутри нее (мы, например, руководствовались наивной формулой Григория Водолазова: «Мы Маркса им не отдадим!»), другие люди находили в себе силы для открытого диссидентства. Но именно последнее преподносится как единственно достойное поведение в те годы и, что и вовсе наивно, как самое эффективное средство разрушения режима.

Было по-всякому.

Среди «антисоветчиков» (по формулировке КГБ) были люди и случайные, мешавшие политику, Бог знает с чем. Неряшливо жили, лениво и непрофессионально работали. Эпатировали публику и не забывали о своем «гешефте».

А среди тех, кто пытался противостоять власти, оставаясь «в структуре», находилось немало достойных людей. Они присутствовали повсюду — в школе, в вузе, в КБ, в инженерной среде, в рабочей. На крохотном пространстве вокруг них люди переставали ощущать себя холопами. И не впускали в себя ложь. Наиболее независимые могли двигаться не в фарватере «генерального курса», и тем, кто оказывался рядом, становилось чуть-чуть свободнее дышать.

Например, Афанасий Лунев, учитель, живший в ста километрах от Харькова в селе Пархомовка. Самостоятельный, незашоренный человек, казалось бы, никакого отношения не имеющий к политике, но его жгуче ненавидело местное начальство, особенно партийное. Ему мешали, травили его, распускали о нем сплетни. А чем он так насолил? Страстный собиратель картин, икон, всякой художественной старины, он в одиночку создал настоящую картинную галерею — я у него видел там и Пикассо, и Сарьяна, и Айвазовского, и русских забытых гениев, и советского Корина, и массу занятных вещей, которые могли бы украсить музей и в столице, а не в селе, где предпочтение отдавали приготовлению самогона, — он собирал по вечерам школьников своего класса (а преподавал он вообще-то историю) и, показывая на экране цветные слайды с картин великих мастеров мира, комментировал их — его рассказы-миниатюры, если бы их записать и собрать, сами бы составили чудесную книгу. У Лунева не было телевизора, он его специально не заводил. И был счастлив. И я был счастлив. Ночь за окном, а мы все не могли с ним наговориться.

Был ли Лунев диссидентом? Да нет, конечно, в узком смысле слова. Хотя мыслил и поступал он совершенно иначе, чем люди окрест.

Эта книга — не о диссидентах. Мы не были ими. В нас жило столько предрассудков, что можно удивляться, как умудрялись сохранять человеческий облик.