Владимир Глотов - «Огонек»-nostalgia: проигравшие победители

Затея придти сюда — к секретарю ЦК — и «качать права» была, конечно, бессмысленна. Мы спрашивали, почему нас затащили в КГБ. А Матвеев нам отвечал: «Вам виднее». Мы указывали на Поройкова и просили объяснить, почему так поспешили выкинуть нас из редакции, а секретарь ЦК цинично говорил: «Вы сами написали заявления об уходе».

Мы инстинктивно цеплялись за старое, еще ощущая себя придворными журналистами, и хотели, чтобы с нами поступали, как с равными. Но поезд ушел. И эта реальность — что ты не в нем — была новой и пугала.

В те дни мы звонили куда-то еще. Я разговаривал с неким Бекениным, влиятельным тогда работником ЦК партии. Примерно те же вопросы: «А что бы вы хотели?» Работать! «Поищите сами, а я переговорю с ЦК комсомола. Нет-нет, мне не звоните, вас поставят в известность».

Игорь высказал мысль, что они тянут, потому что до сих пор не получили информации из КГБ и не знают, как с нами поступать.

На дворе март. Нагоняет тоску потемневший грязный снег. На душе такая же серость и сырость. Тамара каждый день встречает вопросом: «Сколько же ждать?»

Ее понять можно: дома нет ни копейки. Она ушла с работы ради воспитания Антона, жили на мою зарплату. Теперь оба — безработные.

Тамара — это особая страница в моей жизни. Да что там страница! Это сама моя жизнь. Я не знаю, как бы она сложилась, если бы я не встретил ее. Хотя встреча не предвещала ничего хорошего: под елочкой в фойе гостиницы «Советская», в перерыве новогоднего концерта, где на сцене острил Брунов, остановились две женщины, две снегурочки, о возрасте которых можно сказать одним словом: «За тридцать». Я появился перед ними случайно: в первые дни нового года дежурил в редакции по номеру, освободился часов в одиннадцать вечера. Что делать? Сын дома, конечно, уже спит, его уложила соседка бабушка Зина. У заснеженного перекрестка на стене я увидел афишу — праздничный концерт. Совсем рядом, два шага! И я свернул к гостинице, навстречу своей судьбе.

Судьба однако раздвоилась. Я сделал шаг под заигравшую музыку, еще не решив, какую из «снегурочек» приглашу потанцевать — ту, которая покрупнее и, на вид, подоступнее (а когда устаешь, не хочется лишних хлопот), — или ту, которая поменьше ростом, поизящнее, но взгляд независимый (придется донжуанствовать дня три, не меньше, а времени свободного мало) Так я плыл по залу по пути к ним, не зная, какую из них выберу. И только когда сделал последний шаг, повернулся к той, что слева. Тридцать третий год мы вместе. А я все такой же влюбленный. И три дня моего донжуанства по отношению к ней не кончаются — я все еще продолжаю за ней ухаживать, словно не уверен, что вполне добился успеха. Хотя по прошествии стольких лет мне кажется, что мои друзья были всю жизнь, изначально, и ее друзьями, а моего сына таскать в походы должна была именно она. А когда появился Антон, братья воспринимали друг друга как братья, благодаря ее усилиям, а точнее — в силу природы ее личности. За день до своей гибели Володя принес и подарил ей книгу, которую ей очень хотелось иметь. Сказал: «Это вам, тетя Тома. Помните, вы просили меня достать ее. Дейл Карнеги». Мне же, если и было по силам перенести выпавшие на долю тяжелые утраты, то не потому, что я крепок от природы, а потому, что было на кого опереться.

Вспомнил! Именно Бекенин сказал о нас Карпинскому: «Пусть помучаются!»

Круг знакомых сужался. Однажды мы сидели в редакции журнала «Клуб и художественная самодеятельность». Им руководил Вадим Чурбанов, с которым мы некоторое время работали еще в «Молодом коммунисте».

Вадим сообщил неприятную вещь. Интервью Янова имело место. И на всякий случай разрядил в его адрес обойму: «Сволочь! Провокатор!»

Игорь Клямкин положил на стол Вадиму свою трудовую книжку — Чурбанов берет его на работу. Что будет делать Игорь в таком журнале, где на дверях надпись: «Инструментально-хореографический отдел»?

Дожили!

Листаю журнал. На обложке зубы аккордеона. Внутри — пестрота. Один из нас нашел норку, куда себя пристроить.

Нам помогали, кто чем мог. Демограф Переведенцев позвонил, сообщил: в «Сельской нови» есть местечко, и он готов похлопотать.

Я о таких журналах прежде не слышал. И воспринимал такую заботу все еще отчужденно. Жил в ожидании, что завтра произойдет чудо и все вернется на круги своя.

Друзья нас жалели. Володя Чернов поглаживал по плечу, виновато заглядывал в глаза. Амбернади каждый день куда-то звонил и потом нам сообщал: там-то мест нет, а там-то есть, но Лев Тимофеев горячился, просил держать его в курсе наших дел. Николай Сваровский выглядел сычом, взрывался на декларации Тимофеева и надолго замолкал. Только иногда повторял горестно: «Как же так? Двое товарищей ушли, а все как ни в чем не бывало?»

Не двое, если быть точным — четверо. Тоню Григо было особенно жаль — ей, женщине, устроиться на работу труднее. Один Жора Целмс не унывал!

Удивительно! Он ушел из редакции из чувства солидарности с нами, его зарплату получает теперь Заречкин, у него в Москве десять квадратных метров, больной ребенок и теща — партийный работник. А в Риге мать после двух инфарктов. А он — нас успокаивает.

Я стал замечать в себе поселившуюся в глубине души недоверчивость. Вдруг обратил внимание: Игорь-то собрался работать у Чурбанова, а мне об этом ничего не сказал. Я стал случайным свидетелем, как он положил на стол свою трудовую книжку. Меня это неприятно кольнуло. Теперь зачем-то убеждает меня: «Не надо фронды. Никаких жестов». Ему хочется сохранить аспирантуру, я его понимаю: пережить тяжелое время, извлечь капитал из случившегося. Зачастил к Григорию Водолазову, видной шишке в Высшей партийной школе.

Мне было неприятно от этих новых чувств, охвативших меня.

Мне казалось подозрительным все — и манера Игоря выслушивать человека, не перебивая, и привычка отмалчиваться, когда мы все вокруг кипели, и даже шуточка: «Главное — не писать в компот!»

На ум приходили чудовищные мысли. Да что же это он все взвешивает, словно аптекарь, будто некий надзиратель пасет его, редко ответит прямо. А вдруг — именно он всему виной? Может быть такое?

Я приходил в себя, стряхивая этот бред.

Я пишу об этом для того, чтобы читатель мог представить состояние человека в нашем положении. Вполне допускаю, что подобные мысли навещали и Игоря.

Много лет спустя, уже в годы горбачевских перемен, я встретил на приеме в американском посольстве — кого бы вы думали? Матвеева, бывшего секретаря ЦК комсомола по идеологии.

Случайно столкнулся с ним лоб в лоб, беря фужер с подноса проходившего мимо официанта. Матвеев тоже протянул руку. Мы взглянули друг на друга, узнали. На меня смотрели все те же белесые глаза, но в них играл новый блеск. Бывшие комсомольские работники активно проявляли себя в коммерческих структурах. Матвеев, как ни в чем не бывало, улыбнулся мне, мы даже кивнули друг другу и выпили, он со своей спутницей, я — со своей. Я тогда работал в «Огоньке» и мне, с моей колокольни, легко было ему все простить. Мне казалось — наша взяла и я был великодушен. Перестройка, реформы, демократизация, разоблачения сталинщины, «Мемориал», Сахаров, со дня на день ожидаемое возвращение Солженицына, схватки с «Памятью», «хлопоковое дело», раскручиваемое следователями Гдляном и Ивановым — вот был круг моих интересов. Я порхал, как бабочка-поденка, не ведая, что все мы, недобитые романтики, обречены, и скоро опять придет его время, Матвеева. Так оно и произошло. Генерал КГБ Филипп Денисович Бобков, которому бы следовало покаяться, стал видной фигурой в банковской группе «Мост». В газетном киоске я заметил книжку — автор Филипп Бобков. Надо бы купить — вдруг и правда: покаяние? Или откровения, как они там, в его конторе, героически боролись изнутри с режимом Брежнева? All perhaps , как говорят англичане.Всё может быть.