Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Из моря торчали различные утесы причудливой формы. У одного была вершина, как кипарис на Острове мертвых, другой образовывал ворота, через которые пролетают чайки, у третьего свет падал, будто сквозь зубцы и амбразуры.

Здесь я встретил старых знакомых, которыми любовался еще с Магистром в Норвегии — а именно тупиков [890], которые, словно пчелы у улья, роились прямо под утесом на том месте, где мы стояли. Белый жилет, черные крылья, мощный клюв оранжево-красного цвета. В полете, сверху черный, тупик держит ноги за собой, как красные весла. Птицы планируют в нашу сторону, быстрыми взмахами крыльев останавливают движение и исчезают в гнездах за луговой дерниной. Они дюжинами стоят на скале, точно часовые, и вообще своим оперением напоминают солдат в мундирах эпохи барокко.

Массы чаек и буревестников. Последние, сопровождая рыболовецкие суда и увидев, что начинают выбирать сети, пикируют на рыбу, но обгладывают у нее лишь красные жабры. Признак благосостояния — я вспоминаю завтрак в нью-йоркской гостинице «Стокгольм», во время которого от омаров подавали на стол только клешни.

Мы с Фридрихом Георгом и Томасом Клеттом остались на освещенном солнцем утесе, тогда как геологи еще поднялись к глетчеру. Они часто останавливались в особенно интересных местах, которые в большинстве случаев также и особенно безобразны. Точно как у патологов: «великолепный гнойник». Я подумал об ужасе Вайнингера перед вулканами; и в самом деле их красота возрастает по мере удаления.

Мы возвращались в Рейкьявик. Я еще раз приветствовал Лиринди, двор Гуннара, по правую руку. Личность Гуннара в исландской рамке мне представляется аналогичной личности Карла Смелого в рамке бургундской. Нравы стали более тонкими, возрастает роскошь. Достигает кульминации чрезмерное расточительство. Гуннар ходит под парусами на военных кораблях, во время помолвки надевает царское платье. Сага переходит в историю, но еще веет воздухом нибелунгов.

По правую руку и Гекла («Колпак»); последнее извержение случилось в 1947 году — мы вспомнили Жюля Верна. Остановка в Хоераверди возле теплиц. Кофейное дерево цвело и пахло, как в Анголе. Грозди превосходного винограда. Это поразило меня, особенно в сравнении с помидорами.

Лава обладает тонкой структурой; она передается траве: зеленый покров, как камвольная пряжа. В рыбной сушильне.

На низках качались легионы рыб; они были подвешены за хвосты. Чайки, разбойничавшие здесь, с появлением нас улетели. Их было немного; они без сомнения тоже предпочитают свежую рыбу.

[…]

Прибыв в Рейкьявик, мы сразу отправились в музей: к сожалению, оказалось, что естественно-научные коллекции собраны в другом месте. Из фольклора мы многое увидели еще вчера в Скогаре. Здесь экспонаты были многочисленнее и ценнее. На верхнем этаже современное искусство. В нем умиротворяющий отдел Мунка.

На ночь опять в «Лёффлейдуре». Там прощальный ужин и благодарность господам Оттмару, Беренсу и Эгилю Йонсону, которые нас сопровождали.

В семь часов вечера мы взлетели с большого аэродрома, мощной базы НАТО Кефлавик с интенсивным движением. Высоко над облаками я завершил чтение «Histoire de la Drogue» [891]. Она оканчивается увлекательной главой «Наркотики и авторство» [892].

Во время заката солнца подробности в направлении полета исчезают. В обзоре море и острова (вероятно, у побережья Шотландии) резко контрастируют друг с другом, как на гравюре по стали. За ними небо, огненно-красное и золотистое, с голубовато-зеленой кромкой, которая постепенно переходит в голубизну. Между красным золотом и бирюзой чисто золотая полоска.

Потом из темноты крупные поселения — планы в горизонтальной проекции, выполненные серебряным грифелем.

Медным цветом проблескивают дороги: это цепочки машин, движение которых расплывается. Вот опять совершенно темно: мы проходим слой облаков. Шум моторов переходит в мягкое жужжание; в полночь посадка в Лондоне.

Впервые переночевал в Лондоне, и притом в исключительно комфортабельной гостинице «Ариэль». По многим деталям, например, по окнам, ощущается различие с континентом. Даже система мер является или была до недавнего времени другой; фут и дюйм мне симпатичнее.

Современный мир обладает собственной оптикой, в первую очередь, в отношении ночи. Наряду с этим следует обратить внимание на изменение формы и цвета, а также объектов, при высокой скорости. Одновременно существует неподвижная зона в кабине автомобиля или самолета с видом на приборную доску. Риск распространяется также на художника, который не может избежать этого. С эпохи импрессионизма это стало небезопасным. Эксперимент направлен к различным целям. Неудачей закончилось бы стремление изобразить впечатление от этого изменения — художник должен найти причину, по которой оно возникло. В этом различие рецептивного и продуктивного искусства.

В аэропорт. Грязная работа исполняется более или менее цветным народом — среди них индусы в тюрбанах, которые со странно потерянным видом водят перед собой метлой. Эскалаторы. Пока они поднимали нас наверх, навстречу нам плыли люди всех рас и сословий с отсутствующим выражением на лице. Оговоримся: состояние одурманенности уже загодя обуславливается невесомостью.

В этих местах подавляет также мощная аккумуляция судеб. Они кажутся плоскими, как галька, отшлифованная в бурном потоке. Среди них все легко угадывается: ожидание, тоска, печаль, боль. Ребенок, потерявший мать, мужчина без паспорта.

В двенадцать часов в самолете «British Eagle», который должен буквально за час доставить нас в Штутгарт. Поскольку облака рассеялись, точно овцы пасущейся отары, я впервые увидел сверху Ла-Манш с кораблями, тянувшими за кормой пенные полосы. Потом над сплошь застроенным побережьем материка и его разделенной на зеленые и коричневые прямоугольники землей. Между ними светлое переплетение транспортных артерий; иногда на очень большом удалении сверкает оконное стекло. Глубоко внизу, но еще над облаками, серебряная стрела. При спуске краски дифференцируются: коричневый цвет расчленяется на золото нив и синеву капустных полей.

«Please, ladies and gentlemen…». Огни выключены, ремни расстегнуты — мы меняем стихию.

Монсеньору Хориону [893]. «Сердечное спасибо за Ваше письмо от 14 августа. По нему действительно незаметно, что, как Вы пишете, "продолжается безостановочный упадок сил". Пусть их еще хватит на завершение "Фаунистики" [894].

При этом я сразу обращаюсь с серьезной просьбой. В Исландии я едва ли мог поверить своему брату, будто вы собираетесь пренебречь Cerambycidae [895], потому что это, дескать, дело любителя. Но ведь гораздо важнее, что мы служим любителям в качестве каптенармусов!