Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Сегодня вечером мы вернулись из Амстердама. Поездка по краю пастбищ и садов заставила меня вспомнить Фландрию — Рубенс и де Костер витали в воздухе. Черно-белые чайки на лугах, теплицы и ветряные мельницы, каналы с жилыми баржами. Гаага, Лейден, Гарлем; поля уже распаханы, огороды перекопаны в отдельные цветные пятна.

Долго в Rijksmuseum [245], одной из самых больших галерей на свете. Неслыханная свежесть картин бьет через край.

«Ночной дозор» был отделен шпагатом от посетителей; перед ним караул. Великие шедевры приходится, как монархов, охранять от покушений. Они вызывают импотенцию.

Перед каждой «Вечерей» загадка: «Кто же Иуда?» — здесь у Гербрандта ван ден Эекхута легко разрешается: Иуда на переднем плане единственный, на кого не падает свет, дородный, рыжеволосый.

«Вертумн и Помона» Хендрика Голтциуса, старик с голой, прикрытой лишь тонкой вуалью девушкой, которая держит нож для срезания винограда. Рембрандт, «Еврейская невеста» — все оттенки, какие может принимать золото. Заметки для Вильфлингена.

Социальное или, лучше сказать, групповое сознание XVII века воздействует здесь особенно сильно в напоминающих чуть ли не «снимки» картинах цехов, гильдий стрелков, врачей, членов ратуши. После открытия личности аристократия и духовенство отступают. Во мне, должно быть, живет физиогномический инстинкт, который, даже порой у Дюрера и против воли, воспринимает эту перемену как утрату — особенно сильно у Франса Хальса, который богато представлен здесь. Уверенность в себе доминирует.

Чужие школы по сравнению со школами собственными так же скудны, как и в Антверпене. Среди них Гойя, «Портрет дона Рамона Сатуэ», просто и сильно. Темный костюм с белым воротником, сверху и снизу выглядывает красный жилет.

В полуподвале: роскошные кукольные домики, аугсбургское серебро, фарфор, мебель из редких пород дерева с инкрустацией слоновой костью и панцирем черепахи, журавли и выпи гончаров, вышивки. Все это дает и требует; уходишь оттуда осчастливленным и ослабленным.

Путешествие завершено; поздно ночью я еще раз прошелся по дамбе. Корабельные колокола, туманные горны, меланхолия. Pilgrim's progress [246], промежуточное состояние — туман осветляет мрак. Смысл остается скрытым, но он угадывается.

Как это получается, что я опять и опять нахожу друзей, расположения которых я не заслужил? Вернер Трабер, который (я должен, пожалуй, признаться) уговорил меня на эту поездку. Хайнрих фон Штюльпнагель, полагавший, что согласно концепции «Рабочего» мне непременно нужно увидеть русскую действительность. Французский врач в форте Сен-Жан, ефрейтор Хенгстман, который пал, вынося меня из-под огня. И опять же отец, который вмешался, когда я безнадежно вляпался [247].

Должно быть, существует принцип незаслуженной помощи, без которого мы всё теряли бы, и притом с самого начала. В Ветхом завете это выражается яснее, нежели в Новом; я хотел бы сделать исключение для Блудного сына. Ветхий завет схватывает фундаментальную, Новый — основывающуюся на ней нравственную действительность. Но Лука, завершая притчу, выходит далеко за пределы обоих.

Снова дома. По дороге мы озабоченно наблюдали за георгинами, которые еще нетронутой палитрой светились над стенами и оградами. Однако в саду Вильфлингена мороз за ночь повредил их.

Путешествия ведут не столько через ряд мест, сколько вдоль цепочки друзей. Мы повстречали их у Альфреда Тепфера на Эльбском шоссе — к сожалению, без Вернера Трабера, который находился в отъезде. Мы навестили Ханса Петера де Кудра в Вульфсдале и Хайнца Юстуса в его райнсбекерском доме. При свете костра из отходов тропической древесины, оставшихся от внутренней отделки, мы беседовали в саду о Души, Монши и Гюйемоне [248].

Похожие воспоминания в Ганновере, где встретились все четыре ротных командира Второго Гибралтарского батальона периода Первой мировой войны, кроме того Оши, вернувшийся из Вильфлингена.

Удивительными и очень ценными кажутся мне мгновения, когда друзья пускаются в общие воспоминания, как теперь, о долгом времени, проведенном нами вместе в Души. Запас уже поистрачен — посвященных мало, но интимности больше. Места и личности проступают во всех деталях, едва только их касаешься. Эрих Венигер стоит со своим орудием на опушке Адинферского леса. Отсюда до самого Арраса светятся меловые окопы.

Большинство принимало участие и во Второй мировой войне — и хотя годы эти лежат много ближе, они поблекли сильнее. Сталинград, гибельное пребывание в плену — преобладает массовая судьба. Техника торжествует не только над пространственным расстоянием, но и над историческим временем.

Пришла соседка и принесла яйца; мы выпили по стаканчику в память о ее муже, старом Эхингере, который умер, пока мы были в поездке. Во время прощания он сказал нам: «Вот так живешь, умираешь, возвращаешься». Он упал вниз с лестницы, держа в руке кувшинчик сидра. Участвовал еще в Первой мировой, где отличился, старина.

Незадолго до своей смерти: «Bald gohts anderscht» [249]. Это напоминает мне Леона Блуа: «Il faudrait tout changer en moi» [250].

Во второй половине дня к Айхбергу; как всегда в это время я чувствую потребность разжечь в поле костер — как будто это развеет всю хмарь.

К Жанин Мито: «Вернувшись из Восточной Азии, нахожу среди почты „L’Échange Colères“ [251]. Большое спасибо! Ваш язык нравится мне цветовой концентрацией. Когда при чтении на стихи падает свет, возникает спектр. В одном Вашем стихотворении заключается материал для пяти импрессионистических. Например:

Об этом можно размышлять долго».

Чтение: Эрих фон Калер, «Что такое музыка?». Некролог на смерть Виктора Цукеркандля (†24.4.1965), который, кажется, был одним из тех редких музыкантов, что изучали звук, как метафизику. Во всяком случае, их гораздо меньше, чем поэтов, которые размышляют о слове по ту сторону техники и качества, или живописцев, осмысляющих сам мазок и цвет. Мое суждение, разумеется, субъективно, поскольку основывается на собственном чтении; должно быть, есть источники, которые остались для меня закрытыми. Лучшее по теме я прочитал в книге «Мир как воля и представление». Вообще разбирающиеся в тонкостях музыки философы, похоже, на голову выше музыкантов в этом вопросе.

Согласно Калеру, Цукеркандль отсылает далеко за пределы феномена музыки. Он на специфически музыкальном материале показывает, что существует сверхматериальная действительность. Звуки — это непосредственное, воспринятое как движение, бытие. Движется не тон, но движение ведет от одного тона к другому. «Ведь различные высоты тона не являются различными свойствами вещи „тон“. Если из двух тонов удалить различные высоты, то остается не некий предмет „тон“, а ничто». Калер добавляет: «Следовательно, музыкальное движение фундаментально отличается от любого другого движения; оно чистое, то есть освобожденное от вещного движение».