Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Что делали генуэзцы в этой стране, владение которой приносило больше убытков, чем прибыли? Остров никогда не был для его хозяев доходным местом; уже Сенека, который был сослан сюда (еще стоит его башня), жаловался на его варварскую необжитость. Римляне управляли им через одного претора, чья резиденция находилась в сардинском городе Кальяри. В качестве дани требовали от аборигенов смолу, воск и мед. Диодор сообщает о древних обычаях вроде кувады [323].

И по сей день господство вылетает в копеечку. Иностранная индустрия, сезонная торговля изменяют, но не улучшают образ жизни, который хотя и становится удобнее, но остается одноколейным — непосредственно зависимым от международного положения. Превращение побережья в большую летнюю веранду имеет для рабочего и свои теневые стороны, которые могут внезапно сменить суету, как прерывают контакт. Старикам, которые питались каштановым хлебом, жилось тяжелее, но безопаснее.

Настоящую прибыль национальным государствам приносят солдаты; десять тысяч корсиканцев пали на стороне французов в Первую мировую войну, многие сложили головы и в революционных войнах. Мысли снова и снова возвращаются к Наполеону, который сравнил свое время с полем сражения сотен тысяч мужчин.

Франция богатая, Италия бедная страна, которая не может вкладываться в той же мере. Поэтому развитие на Сардинии здоровее: разработка полезных ископаемых, рыболовство, земледелие и рядом «урбанизация». «Белого хлеба не всегда покушаешь», — высказался водитель; это хорошие слова.

Впрочем, гетерогенность двух родственных островов поразительна; она простирается в самую глубь предыстории.

Во второй половине дня я двинулся по ответвляющейся от основной трассы дороге и, сделав дугу через Оту, вернулся обратно в Порто. Тропа была всегда хорошо заметна, правда, местами заросла папоротником, доходившим до уровня груди. Но нога снова и снова находила ее. Ядовитых змей, как и на Сардинии, опасаться не приходилось. Это не помешало нам встретить позавчера у лагуны молодого человека, которого мы сначала приняли за помешанного, поскольку он в позе танцора дук-дук [324], размахивая тяжелыми булыжниками в каждой руке, проскакал мимо. Возбуждение было вызвано, видимо, маленьким ужом, ибо, проносясь мимо нас, человек словно бы в предостережение крикнул: «Ядовитая змея, ядовитая змея!» Современная жизнь в палатках как раз напоминает «назад к природе» еще меньше, чем какая-нибудь особая форма урбанизации.

Перед «своим» домиком я сделал привал. Я сидел на пороге на послеполуденном солнце; из чащи выглядывали горящие глаза бородатого козла. Дом был покинут, но сохранился еще в более или менее сносном состоянии.

Чувство, испытанное мною однажды в одиноком саду на высотах Рио, вернулось: нечто вроде инверсии, благодаря которой теряется и растворяется собственное, тогда как солнце набухает и набирает силу. Цветы, травы, даже теплые камни обращаются к великому центру. Во время такого могучего прилива невозможно сохранить собственное местоположение. Если переступить еще одну границу — что случится тогда?

Лесной массив был населен крупным рогатым скотом, свиньями и козами, которые бродили по нему одичавшими ордами. Коров в этой неухоженной части острова летом не доят; свиньи откармливаются упавшими фруктами и роются в земле.

Тропа вела к опорам большого каменного моста, арки которого скрылись в водах Порто. Рядом стояли развалины мельницы и несколько других домов с хорошо сохранившимися стенами, но без крыш. К другому берегу ведет теперь узкий мосток; оттуда то по ступеням, то извивающейся дорожкой поднимаешься вверх к Оте. Оливковые сады заросли бурьяном и густым кустарником; урожай прошлого года весь, похоже, осыпался, поскольку дорога была покрыта черным месивом растоптанных маслин. На верхних террасах близ городка деревья были ухоженнее; они стояли группами, напоминающими такие же в Тоскане. И цветы, отчасти уже высохшие, которые, так же, как и там, окружали старые стволы, были похожими: двулистная любка [325]и прочие орхидеи, голубые чертополохи, большой аронник [326].

Я не заходил в Оту, поскольку уже смеркалось. Направляясь в Порто, я еще улучил минутку, чтобы рассмотреть надгробные памятники, которые выстроены там в ряд как вдоль античных проселочных дорог: маленькие семейные капеллы, а в криптах воссоединяются умершие. Могилы и крепости являются в этих краях единственными сооружениями в собственном смысле слова. Стиль самый разнообразный — мавританский, византийский, греческий, классический, а то и вовсе чисто фантастический. Железные решетки огораживают палисадник, оберегающий земляные могилы, — вероятно, клиентов или более дальних родственников. Клан лежит вместе и для себя; этот вид погребения прекрасен, но возможен он только там, где земля почти ничего не стоит. В одной из могил покоится корсиканский майор, который в 1923 году командиром батальона Иностранного легиона погиб в Марокко.

Загорая на солнышке, я углубился в номер «Figaro Littéraire» от 26 мая, купленный мною в Корте. В нем ретроспективный взгляд на битву под Верденом, с момента которой минуло как раз сто пятьдесят лет. Там же и выписка из «Les hommes de bonne volonté» [327]Жюля Ромена, с которым я недавно обменялся письмами на эту тему. Он пригласил меня к участию в жюри, которое под его председательством обсуждало сообщения боевых товарищей. Некоторые из них были как раз напечатаны здесь. Еще было превосходное исследование Доминика Жанне, который пытается проанализировать великую бойню с военно-исторической точки зрения.

«Людей гнали, как на убой». Ни о каком военном искусстве речи здесь просто не могло быть. Стратегия борьбы на износ становится особенно отвратительной там, где она нацелена на полную потерю крови, на кровопускание. Столкновение носило скорее титанический, нежели исторический характер, тогда как чувствительность действующих лиц по сравнению с предыдущими войнами значительно выросла.

Для французского командования решение было простым; они должны были выстоять. Перед немецким же Генеральным штабом вставал предварительный вопрос, следует ли проводить наступление на востоке, как того хотел Гинденбург, или, согласно предложению Фалькенхайна, против самого сильного противника на западе. Несмотря на то, что он недооценил силу сопротивления французов, опыт Второй мировой войны позволяет предположить, что любое из выбранных направлений привело бы к одинаковому исходу.

Пять тысяч ветеранов встретились в Дуамоне. Праздник получился достойным, прозвучало и обращение де Голля. Никакой ненависти, никакого ликования. Названия блекнут, прежде чем исчезнуть в необособленном; вокруг места становится тихо. Наружу проступают другие черты. Так еще на короткое время одухотворяются, просветляются лица мертвых перед великим возвращением домой.