Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Во второй половине дня мы поехали в Кальви, на сей раз с месье Пьером, шофером, таким же веселым, но более умным, чем прежний.

Небо было безоблачным, но потускневшим; эта пелена, la brume [328], говорит о том, что в открытом море штормит. «La mer est mauvaise» [329], как выразился по этому поводу месье Пьер.

Одна бухта в глубине переходит в другую, а повороты дороги на высоте еще многочисленнее. Приходится безостановочно крутить руль; очевидно, у корсиканских водителей развиваются специальные мускулы. Иностранцу рекомендуется осторожность; об этом свидетельствовал разбитый белый «Фиат», лежавший чуть ниже на склоне. Как мы узнали, несколько дней назад три португальца после роскошного завтрака не вписались здесь в поворот. Машину расплющило о гранит; каким-то чудом пассажиры отделались легким испугом.

«Il у a bon Dieu pour les ivrognes» [330]и «Если бы внутри сидел отец трех детей, от него ничего б не осталось», — таков был комментарий месье Пьера.

Большинство бухт скалисты и почти недоступны; изредка, как близ Буссальи, еще вытягивается песчаный пляж; там в большинстве случаев видна гостиница с бунгало, либо уже готовая, либо еще строящаяся. Нахлынувшие туристы осваивают приблизительно те же береговые полосы, как раньше генуэзцы, и, надо заметить, значительно успешнее. Что не удалось силой оружия, то играючи достигается конформизмом.

Ладанники [331]уже почти отцвели. Несмотря на это, благоухание macchia ничуть не ослабло; оно струилось не столько от цветов, сколько от зеленых и древесных органов, и было скорее строгим, чем ароматным, больше соответствуя мужскому, нежели женскому началу. Как во время прогулки по пляжу на губах чувствуется соль, так здесь, когда несколько часов едешь по macchia, легкая горчинка. Запахи будят воспоминания, если они, как в случае Наполеона, возвращают к образу родины.

Несмотря на серпантин, мы оживленно беседовали, преимущественно о ландшафте, по которому ехали, еще немного коснулись политики. Генуэзцы не смогли удержать остров; можно сказать, что они на нем разорились. Грегоровиус называет Наполеона мстителем Корсики. Французам тоже приходилось и приходится нынче доплачивать. Однако, как и везде, экономических соображений недостаточно. Месье Пьер назвал число павших в Первую мировую войну корсиканцев, и я не стану его скрывать: семьдесят две тысячи человек.

— И вот, представьте себе, — на каждого погибшего юношу приходится молодая девушка, оставшаяся незамужней.

К Франции привязывает не только фигура Наполеона, но и эта кровь.

— Nous sommes Français obligatoirement [332]. А чего вы хотите? Вот до Иисуса Христа все мы были евреями. На это трудно что-либо возразить. Месье Пьер старый колониалист, он двадцать или более лет прослужил в Европе, Африке и Азии, был adjudant-chef [333], что соответствует нашему Spieß [334]. Ему известны преимущества, связанные с положением высшего среди низших.

— Знаете ли, я мог бы и офицером стать — но это мало меня прельщало. Я оставался на своем месте, тогда как офицеры менялись. Они даже зависели от меня; я лучше их знал службу и людей.

— Все-таки это должность, на которой приходится много работать.

— Совсем нет. Я получаю приказ по части. Зачитываю его, приказываю унтер-офицерам приступать и распределяю задания. А контролирую я когда и где мне это удобно. В конце концов, полезно даже пройтись иногда.

Перед нами, несомненно, ум, который постиг главную максиму руководства. У пруссов такой тип встречается реже. Обелиск, вокруг которого происходит движение. Маршал Фош [335]свел это к самой лаконичной формуле: «Ne rien faire. Tout faire faire. Ne rien laisser faire» [336].

Хороший солдат месье Пьер. Его сменили за четырнадцать дней до катастрофы у Дьенбьенфу [337].

— Тут вам повезло.

— Расхлебывать эту кашу пришлось кому-то другому.

Крутя руль и предаваясь воспоминаниям о временах своей службы, он не забывал и об обязанностях чичероне. Перед каждым поворотом он подавал громкий сигнал. Все снова и снова из macchia выступал голый гранит, серый и на старых поверхностях покрытый пятнами лишайников, от темно-красного до розового в местах свежих разломов. Там, где дорога ведет через камень, иногда возникают гигантские стражники — высокие блоки и колонны. К этой горной цепи относятся также знаменитые Альгайольские [338]каменоломни, где добывается голубовато-серый мерцающий гранит. Там был высечен исполинский блок, на котором высится Вандомская колонна. Великий корсиканец, таким образом, стоит там на своей земле. Спрашивается, почему при этом богатстве горных пород красный гранит для его саркофага в Доме инвалидов был доставлен из Финляндии, а не с Корсики? На острове нашлось бы довольно порфира и гранита для любого памятника, любого сооружения. Тем более удивило меня, когда по левую руку возник силуэт замка, который, по словам месье Пьера, был воздвигнут Поццо ди Борго [339]из строительного мусора Тюильри, который он приказал перевозить на грузовых судах. По правую руку — опустевшая каменная коробка, в которой во время Второй Империи обитал один сосланный сюда потомок Наполеона, по-видимому, предшественник наших плейбоев. Недалеко от него на фоне одичалого края выделялась зелень обширных, превосходно ухоженных виноградников. Они свидетельствуют об усердии и опыте pieds noirs [340], изгнанных из Алжира колонов, обретших здесь постоянное место жительства.

После того как мы пересекли широкое, почти высохшее ложе фанго, горы отступили на задний план. Холмы и светлые утесы напоминают предгорье Кальяри.

Кальви, одна из твердынь Средиземного моря, возникла вдалеке точно так, как это изображается на старых гравюрах: на могучей каменной глыбе покоится цитадель; круглые башни защищают ведущие через каменную стену входы. Она возвышается куполом и фонарем собора. Улочки узкие, угловатые, жаркие; между булыжниками растет трава. Со стен подушками свисает бешеный огурец [341], плоды которого уже пожелтели.

Кальви считался неприступным, пока англичане при Нельсоне не захватили его в 1794 году. Его контур еще и сегодня создает впечатление обнаженной, выкристаллизовавшейся из горной породы мощи. Название совершенно очевидно восходит непосредственно к латинскому calvus, «лысый».

Место часто обстреливалось; здесь издревле сходились воюющие державы. Когда в середине прошлого столетия его посетил Грегоровиус, он обнаружил лишь «скопище черных и изрешеченных домов». То были еще следы осады англичанами, во время которой оказался пробитым даже купол собора.

Кажется, что город постоянно сохраняет некоторое количество выгоревших домов, поскольку и теперь улицы прерывались темными пробелами — на сей раз напоминанием не об английских корабельных орудиях, а о бомбардировках времен Второй мировой войны. Именно здесь де Голль снова ступил на французскую землю; об этом напоминает памятник. Он стоит на площади Христофора Колумба — Кальви принадлежит к десяти городам, считающих первооткрывателя своим сыном. Но даже если бы он и родился здесь, Генуя осталась бы его настоящей матерью, ибо Кальви, как чисто генуэзская колония, во всех распрях выступал на ее стороне. Это подразумевает semper fidelis [342]над воротами крепости. В качестве главного опорного пункта генуэзцев цитадель Кальви была противоположным полюсом цитадели в Корте, акрополя Корсики, в котором обосновался Паоли.