Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

С другой стороны, произошла аннексия Боснии, и декрет об этом вышел в связи с юбилеем. Этот факт вызвал горячие споры среди населения. Это расширение внешней власти государства лишь обнажило его внутреннюю слабость, и вскоре появились все признаки войны. На самом деле события, которые произошли в 1914 году, могли легко произойти и тогда, шестью годами раньше. Не было простым совпадением то, что война 1914—1918 годов имела истоки в Сараеве.

В то время жители Вены, среди которых были и мы, двое никому не известных юношей, разрывались между верностью старому императору и тревогой в связи с угрозой войны. Везде мы замечали глубокую пропасть между общественными классами. Существовали огромные массы людей, принадлежавших к низшим сословиям, которые часто недоедали и влачили жизнь в нищенских жилищах без света или солнца. Принимая во внимание наш уровень жизни, мы без колебаний включили себя в эту категорию. Нам не было нужды выходить на улицу, чтобы изучать массовую нищету в городе – она была в нашем собственном доме. Наши сырые, осыпающиеся стены, мебель с клопами и неприятный запах керосина – все это было типичной обстановкой, в которой жили сотни тысяч людей в этом городе. Когда с пустым желудком шли в центр города, мы видели великолепные особняки знати с кричаще разодетыми слугами перед ними и роскошные отели, в которых общество богатых людей Вены – старая аристократия, промышленные магнаты и землевладельцы – сорило деньгами, устраивая шикарные приемы. Бедность, нужда, голод были с одной стороны, а беспечное наслаждение жизнью, сладострастие и непомерная роскошь – с другой.

Я слишком тосковал по дому, чтобы делать какие-либо политические выводы из этих контрастов. Но в не имевшем дома Адольфе, не принятом в академию и не обладающем шансами изменить свое жалкое положение, стало расти стремление к бунту. Явная социальная несправедливость, которая причиняла ему почти физические страдания, также разбудила в нем демоническую ненависть к этому незаработанному богатству, дерзкому и надменному, которое мы видели вокруг себя. Только яростно протестуя против такого положения вещей, он мог терпеть свою собственную «собачью жизнь». Надо сказать, что в таком его положении был виноват в значительной степени он сам, но он никогда этого не признавал. Даже более чем от голода он страдал от отсутствия чистоты, так как был почти патологически чувствителен ко всему, что имело отношение к его телу. Любой ценой он стремился содержать свое белье и одежду в чистоте. Никто, встретив этого тщательно одетого молодого человека на улице, не подумал бы, что каждый день он ходит голодный и живет в безнадежно кишащей клопами задней комнате в 6-м районе. В большей степени отсутствие чистоты окружающей его обстановки, в которой он был вынужден жить, нежели отсутствие пищи, провоцировало в нем внутренний протест против существующих общественных порядков. Старый имперский город, в котором царила атмосфера фальшивого очарования и иллюзорной романтики, а теперь демонстрирующий явные признаки внутреннего упадка, был той почвой, на которой развивались его общественные и политические взгляды. Все, чем он стал позже, родилось в этой умирающей имперской Вене. И хотя он писал позднее: «Название этого города сибаритов означает для меня пять лет нужды и страданий», это утверждение показывает лишь негативную сторону его жизни в Вене. Положительная сторона состояла в том, что его постоянный бунт против существующего общественного порядка создал его политическую доктрину, к которой мало что добавилось в последующие годы.

Несмотря на этот сочувственный интерес к бедности народных масс, он никогда не искал прямого контакта с жителями столицы. Он испытывал глубокую неприязнь к коренным венцам. Начнем с того, что он терпеть не мог их мягкий, хоть и мелодичный акцент и всегда предпочитал неуклюжий немецкий, на котором говорила фрау Цакрис. Кроме того, он ненавидел подобострастие и молчаливое равнодушие венцев, их вечную привычку кое-как доводить дело до конца, их легкомысленное расточительство. Его собственный характер был этому полной противоположностью. Насколько я помню, Адольф всегда был очень сдержанным просто потому, что не любил физического контакта с людьми, но все внутри его находилось в состоянии брожения и побуждало его к принятию радикальных и тотальных решений. Как саркастически он отзывался о пристрастии венцев к вину и как он презирал их за это! Только однажды мы пошли с ним в парк Пратер (знаменитый парк в Вене между Дунаем и Дунайским каналом, протяженность 5 км; впервые упоминается в 1162 г.; был излюбленным местом охоты императорской семьи; с 1766 г. открыт для посетителей. – Пер.), да и то лишь из любопытства. Он не мог понять, почему люди тратят драгоценное время на такую чепуху. Когда он слышал бурный хохот над какой-нибудь сценкой, он качал головой, полный негодования на такую глупость, и сердито спрашивал меня, понимаю ли я что-нибудь. По его мнению, люди, должно быть, смеялись над самими собой, что он вполне мог понять. К тому же он чувствовал отвращение к разношерстным толпам венцев, чехов, венгров, словаков, румын, хорватов, итальянцев и еще бог знает кого, гуляющих по парку. Для него Пратер был не чем иным, как Венским Вавилоном. Здесь существовало необычное противоречие, которое всегда поражало меня: все его мысли и устремления были направлены на то, чтобы решить проблему помощи массам, простым, порядочным, но неимущим людям, к которым он относил и себя, – они всегда присутствовали в его мыслях, – но в реальности он всегда избегал любых контактов с людьми. Пестрая толпа в парке Пратер была практически отвратительна ему. Сколько бы сочувствия он ни испытывал к «маленькому» человеку, он всегда держался от него по возможности на самом большом расстоянии.

С другой стороны, заносчивость правящих классов была в равной степени враждебна ему, и он еще меньше понимал апатию и смирение, которые в те годы охватили передовых представителей интеллигенции. Знание того, что конец государства Габсбургов неизбежен, породило – особенно среди традиционных приверженцев монархии – нечто вроде фатализма, который принимал все, что может произойти, с типично венским отношением в стиле «ничего не поделаешь».

Этот горько-сладкий смиренный тон также преобладал среди венских поэтов, таких как Рильке, Хофмансталь, Вильдганс, – эти имена никогда не импонировали нам не потому, что мы не могли оценить слова поэта, а потому, что настроение, которое подсказало поэтам их стихи, было нам чуждо. Мы приехали из сельской местности и были ближе к природе, чем городские жители. К тому же мы принадлежали к поколению, отличавшемуся от этих уставших и смирившихся людей. В то время как безнадежные социальные условия и их очевидная неизбежность вызывали в более старом поколении лишь апатию и полное равнодушие, молодое поколение они заставляли перейти в радикальную оппозицию и вызывали в нем энергичную критику. И Адольф тоже чувствовал необходимость критиковать и контратаковать. Он не знал, что означает смирение. Он думал, что тот, кто смирился, потерял право жить. Но он отделял себя от своих современников, которые в то время были очень заносчивы и беспокойны, и шел своим путем, отказываясь вступать в какую-нибудь из существовавших тогда политических партий. И хотя в нем всегда жило чувство ответственности за все, что происходит, он был одиноким человеком, принявшим решение положиться на себя и достичь своей цели.