Федерико Феллини - Я вспоминаю...

Перед моими глазами прошла вся моя жизнь — прошлая, настоящая, будущая. Я представил, как оскорбят и унизят Джульетту газетные заголовки и репортажи; сильное потрясение и горе сломят ее. В газетах появятся фотографии, на которых я буду выглядеть особенно гадко. Им нравится печатать особенно плохие снимки. Все будут говорить: «Только взгляни, как ужасно выглядит Феллини. Должно быть, чувствует свою вину». Найти фотографии, где я выгляжу не очень привлекательно, довольно просто. Обычно я всегда так выхожу. Интересно, почему? Наверное, я так и выгляжу.

Я представил, как меня будут судить, потом посадят в тюрьму. И самое страшное: я не смогу снимать фильмы.

Приехала полиция. Мальчик сказал, что с ним все в порядке и что он сам врезался в мой автомобиль. Полицейские изучили мои права, задали кое-какие вопросы и затем сказали, что мы можем быть свободны.

Немецкий турист, оказавшийся свидетелем происшествия, услышал, как я назвал полицейским свое имя. Я уже собирался сесть в машину и уехать, когда он подошел и сказал, что хотел бы купить мой автомобиль и впоследствии подарить своей жене в Германии. Если я решу его продать, не мог бы я связаться с ним? Автомобиль его интересует потому, что на нем ездил известный кинорежиссер, снявший «Сладкую жизнь». «Хорошо, — сказал я. — Я согласен продать его прямо сейчас».

Мы заключили договор на глазах у многочисленных зевак. Обменялись визитками. Я назвал цену. Все было сделано, оставалось только взять чек и отдать ему ключи.

Но я подумал: что скажет Джульетта, узнав, что я взял чек на такую сумму у совершенно незнакомого человека.

Автомобиль стоил в то время рекордную цену. Помимо себестоимости, он имел дополнительную стоимость — как автомобиль, принадлежащий знаменитости. Но я всегда был плохим бизнесменом, я и сейчас таким остался; тем более, что мне хотелось избавиться от автомобиля как можно скорее. Я запросил очень низкую цену. Меньше, чем сам заплатил — словно мой красавец-автомобиль был виновен в случившемся. Я просил меньше рыночной стоимости, как будто он сделал нечто постыдное.

Мне казалось, будет правильно, если автомобиль отправится на родину, в Германию. На следующий день немец передал мне деньги, а я отдал ему ключи. После этого я не водил больше машин. Это происшествие я воспринял как знак свыше. И никогда не дотрагивался до руля.

Я хорошо ездил на велосипеде и пользовался этим, живя во Фреджене. Никто не понимал, почему я не сажусь больше за руль. Меня называли суеверным. Через какое-то время происшествие забылось, и все стали думать, что я просто не умею водить. В Риме намного больше, чем в США, таких людей: некоторым это не по карману, другие росли в войну, а кое-кто просто не хочет держать автомобиль в таком городе, как Рим. Думаю, в Нью-Йорке то же самое: проще обходиться без автомобиля, тогда нет и проблем с парковкой. Нет машины — нет необходимости охранять ее от угонщиков. Я понял, что мне Доставляет удовольствие- ездить на автомобиле, а не водить.

Я люблю, когда сознание свободно от забот. С годами мои мысли уносятся все дальше, и мне не нравится сосредоточиваться на вождении. Я люблю жить в мире воображения, где нет автомобильных «пробок».

Теперь я могу болтать с приятелем, сидя на заднем сидении. А если еду один, всегда сажусь рядом с шофером. Обожаю ездить в такси. Это для меня наслаждение. Таксисты — интересный народ. Я многое узнаю от них. Они учат меня снимать кино.

Всегда находится кто-нибудь, кто согласен меня везти. Если я попал под дождь, не могу поймать такси и автобуса долго нет, я выхожу на проезжую часть и стараюсь встретиться глазами с каким-нибудь водителем, кто выглядит подобрее. И делаю вид, что с ним знаком. Иногда так и бывает, но чаще они сами узнают меня. Когда автомобиль останавливается, я притворяюсь, что ошибся, но обязательно представляюсь, стараясь четче произносить фамилию. Меня почти всегда подвозят. Иногда даже меняют направление, едут в противоположную сторону, чтобы доставить меня до самых дверей моего дома. Наверное, это потому, что у римлян добрые сердца. Но это и еще одно из преимуществ профессии кинорежиссера.

Отправляясь в дальнее путешествие, я заказываю автомобиль с шофером. Со дня того несчастного случая у меня ни разу не возникало желания сесть за руль. Тот случай изменил меня. Я понял, как все хрупко в этой жизни.

Слава и легенда — не одно и то же. Обладая славой, работать легче; чувствуя на своих плечах бремя легенды — невозможно.

Поскольку смысл моей жизни в работе, единственное, к чему я всегда стремился, — это работать; а для активно работающего режиссера ореол легенды — не столь подспорье, сколь препятствие.

В легенду входишь постепенно, почти как стареешь. Ею становишься не за день, не за год; этот момент наступает незаметно для тебя самого, как и тот, когда со всей очевидностью открывается: твой последний фильм уже снят и тебя отправили на отдых.

Стало уже традицией поминать великие картины, некогда созданные Феллини, при этом не слишком торопясь увидеть те, какие я снимаю теперь. Вообще о феллиниевских фильмах говорилось слишком много; о них разглагольствовали даже те, кто ни одного из них не видел. В итоге я стал напоминать статуи, пальцы ног которых любил щекотать, проходя по улицам. Знаменитому режиссеру позволено не всегда достигать успеха. Легенду убивают избытком анализа.

Я не раз подчеркивал, что никогда не делаю фильмов с моралью. Это, разумеется, не значит, что мне нечего ими сказать. Даже до меня долетают сигналы, сходящие с уст моих персонажей — только не перед съемками, а в их процессе. Так, Казанова поведал мне: «Самое страшное — это отсутствие любви».

В Дональде Сазерленде не было ничего от его реального прототипа. Меня это устраивало. Латинский любовник был мне ни к чему. Я вдосталь насмотрелся на портреты Казано-вы. Прочел то, что он писал. Я должен был знать о нем все, но стремился к тому, чтобы это знание не слишком повлияло на мое изначальное представление о моем персонаже. Я снабдил Дональда чужим носом, чужим подбородком, вдобавок сбрил половину его волос. Безропотно переносивший часами длившиеся манипуляции гримера, он болезненно вздрогнул, узнав, что с частью шевелюры ему придется расстаться, однако не вымолвил ни слова протеста. Казанова — манекен. У живого мужчины должна быть хоть капля заботы о том, что почувствует женщина в его объятьях. А он всецело поглощен секретами собственного сексуального мастерства, по сути механического, как та птица-метроном, которую он всюду за собой таскает. Поскольку Казанова виделся мне манекеном, казалось совершенно естественным, что и влюбиться он должен в механическую куклу — собственный идеал женщины. Моя детская одержимость кукольным театром, мой опыт кукловода в «Казакове», на мой взгляд, более очевиден, нежели в любой другой из моих лент. Добавлю, что я и сам был заворожен длительным пребыванием рядом с моим героем. Я всегда стремился, сколь возможно, оказаться «внутри» каждого снимаемого фильма. Окунаясь в тот или иной из них, я открывал глубины, проникнуть в которые иначе просто не дано. Мне постоянно задавали вопрос: «Почему вы не снимете еще одну «Сладкую жизнь»!» Так вот: так я и поступил. «Казанова» стал «Сладкой жизнью», опрокинутой в канун девятнадцатого века, только никто этого не заметил.