Михаил Юхма - Кунгош — птица бессмертия

— По почте, — пожал плечами Дулдулович.

— Я же просил вас отнести его лично и даже настойчиво советовал постараться вручить непосредственно заместителю наркома.

— Я не думал, что тут такая срочность.

— Уже не первый раз, товарищ Дулдулович, вы проявляете такую странную непонятливость. А между тем вы ведь человек достаточно опытный…

— Я думал, так будет лучше. Письмо придет по почте, его зарегистрируют и официально ответят.

— Тоже по почте? — язвительно спросил Мулланур.

— Ну да, — кивнул Дулдулович. — Приватный разговор, хотя бы даже и с заместителем наркома, к делу не пришьешь. То ли дело официальная бумага!

— Но вы же знали, — гневно прервал его Мулланур, — что в этом письме речь шла о жалованье для учителей! Уже второй месяц они сидят без копейки денег. У каждого из них — семья! Дети! Их кормить надо!

— Ваши чувства делают вам честь, — сказал Дулдулович. — Но в делопроизводстве, к сожалению, нет места эмоциям. Тут должен быть порядок. На официальный запрос должен быть получен официальный ответ.

— Ах, перестаньте! — махнул рукой Мулланур. — Вы просто поленились отнести письмо лично, вот и все.

Дулдулович оскорбленно вскинул голову и васупился.

— Так вот, товарищ Дулдулович, — официальным тоном обратился к нему Мулланур. — Прошу вас взять копию этого письма, отправиться с нею в Наркомнац и сегодия же — вы поняли меня? — сегодня же добиться решения этого вопроса.

Он взял из рук учителя копию письма и протянул Дулдуловичу. Тот молча взял ее и, кивнув, ушел.

— Я все понимаю, — задумчиво сказал учитель. — Мы живем в трудное время. Что поделаешь… Сил не хватает. У каждого дел столько, что голова пухнет. И все-таки надо стараться исполнять добросовестно то, что тебе поручено. Этот ваш сотрудник, признаться, меня удивил.

— Это моя вина, — сказал Мулланур. — Я обязан был проследить. Но вы не волнуйтесь. Сегодня этот вопрос будет решен. Обещаю вам. Нынче же вечером я надеюсь сообщить вам нечто определенное. Договорились?

Он встал и протянул учителю руку.

— Спасибо, товарищ комиссар, — сказал учитель. — Я хочу вам сказать, что вообще-то вы на нас, учителей, можете рассчитывать. Мы все равно будем работать, делать свое дело, несмотря на все эти… — он замялся, как видно, стараясь найти слово, которое не обидело бы Мулланура. — Несмотря на все эти шероховатости. И не только учителя моей школы, а все мои коллеги. Учителя всех мусульманских школ. Потому что мы все верим вам, верим комиссариату…

Учитель уже давно ушел, а Мулланур никак не мог забыть неприятный инцидент, не мог отделаться от чувства вины перед этим славным человеком. И чем больше он думал об этом, тем сильнее возмущала его неприглядная роль, которую сыграл во всей этой истории Дулдулович. Уж больно не похоже было поведение его на проявление обычной нерадивости, самой обыкновенной лени. Не похож Дулдулович на лентяя, совсем не похож. Нет, скорее всего, он, Мулланур, ошибся. Тут не лень, не разгильдяйство, не простая расхлябанность, а что-то совсем другое.

Он встал, прошелся по кабинету. Открыл дверь, крикнул:

— Галия! Зайди ко мне на минуту!

По тону комиссара Галия почувствовала, что случилось что-то неприятное. Глядела на него испуганными, круглыми глазами.

— Присядь, Галия, — сказал Мулланур и подождал, дав девушке успокоиться. — Если не ошибаюсь, это ты рекомендовала мне Дулдуловича?

— Да, — от этого вопроса она совсем смутилась.

— А ты давно его знаешь?

— Да нет, не очень. А что случилось?

— Ничего особенного, — уклонился от прямого ответа Мулланур. — Просто не совсем он мне ясен. Есть в этом человеке что-то… неуловимое…

— Ты несправедлив к нему, Мулланур! — вспыхнула Галия.

— Может быть, может быть, — успокоил ее Мулланур. — Ты не волнуйся. Я ведь, собственно, ничего не утверждаю. Просто делюсь с тобою своими сомнениями.

— Но откуда у тебя взялись эти сомнения? Он прекрасный человек. Добрый, отзывчивый. Его все любят. Помнишь, как он быстро и толково разместил делегатов конференции? Он энергичный, вежливый. Его все любят… — еще раз повторила она и теперь в этом утверждении звучала уже не только констатация факта, но и какой-то затаенный упрек, обращенный к нему, Муллануру: все, мол, любят, один ты к нему придираешься.

— Галия, — осторожно сказал Мулланур. — Мы ведь с тобой друзья, верно?

Она кивнула.

— Скажи, Галия, ты что — любишь его?

Галия опустила глаза. Помолчала. Потом вскинула голову и, глядя ему прямо в глаза, своими огромными глазами, ответила:

— Люблю.

— Ну а он?

— Что он?

— Он тоже тебя любит?

Если Мулланур рассчитывал этим вопросом смутить девушку, то он ошибся.

— Да, — смело ответила она. — И он тоже. Мы с ним любим друг друга и скоро поженимся.

— Ладно, — вздохнул Мулланур. — Иди… Можешь считать, что этого разговора у нас с тобой не было.

Он понимал, что рассчитывать на трезвую и беспристрастную оценку человеческих свойств Эгдема Дулдуловича тут уже не приходится.

Алим Хакимов тяжело пережил крах «Забулачной республики». Конечно, в политике, как и на войне, случаются порой неприятные сюрпризы: иной раз твердо рассчитываешь на победу, а приходится терпеть поражение. Но такого постыдного краха Алим не ожидал. В самом деле, кто мог предположить, что организация, насчитывающая десять тысяч хорошо обученных, преданных, вооруженных солдат, рухнет словно карточный домик? Особенно потрясла его стремительность падения «Забулачной республики». Это еще просто счастье, что он успел скрыться. Стоило замешкаться хотя бы на час, и не сносить бы ему головы. Уж кого другого, а его господа большевики не помиловали бы.

Алим бежал в Самару.

«Как-то еще примет меня господин Сикорский… — с замиранием сердца спрашивал он себя, подходя к низенькому скромному домику на тихой улочке, спускающейся к самой Волге. — Как-то еще примет меня этот кремень-человек… Одно дело — Алим Хакимов, в распоряжении которого десять тысяч штыков, и совсем другое дело — беглец, спасающий жизнь, умоляющий приютить его».

Однако Сикорский, вопреки всем опасениям, встретил его хорошо. Крах «Забулачной республики», похоже, ничуть его не обескуражил.

— Вы живы, вы на свободе — это главное, — сказал он, пожимая Хакимову руку.

— Ах, дорогой друг, — лицемерно покачал головой Хакимов. — Уж лучше бы я погиб, но торжествовало бы наше дело.

— Наше дело не погибло, — надменно сказал Сикорский. — Живы мы с вами, жива наша идея.

«Наша идея! — саркастически подумал Хакимов. — Наша! Как бы не так… Что общего может быть между идеями полковника старой армии, мечтающего восстановить рухнувшую империю, веками угнетавшую малые народы, и идеями патриота, стремящегося к единению и независимости своих единоверцев-мусульман?»