Анастасия Баранович-Поливанова - Оглядываясь назад

М.К.Баранович. 1953 г.

можно было встретить женихов, как не на общеуниверситетских вечерах? Некоторые подцепляли мужей в бюро (не брачных объявлений) комсомола, где немало великовозрастных и солидных деятелей протирали штаны, предпочитая это теплое местечко читальным залам и аудиториям.

Зато молодежный фестиваль в 57-м году взбудоражил всех, — первая массовая встреча с людьми из других стран. Не только на романо-германском и в институтах иностранных языков, где и студенты и преподаватели рвались работать переводчиками и всю зиму только и разговору было, что о предстоящем неслыханном счастье, но даже московские старушки долго еще рассказывали, как, сидя где-нибудь на Гоголевском бульваре, они объясняли иностранцам, как попасть в Лужники.

Перед изучающими в те годы иностранные языки вставала проблема: где достать книги. На испанском отделении мы чуть ли не два года мусолили «Донью Перфекту» Гальдоса. Кроме нее и сборничков адаптированных или просто переведенных с русского текстов, практически ничего не издавалось. Английских было побольше. Продавались они в магазине иностранной книги на Кузнецком. Чаще всего там лежал «Овод», «Маленький оборвыш» и «Тэсс из рода Д'Эрбервилей». Позже стали печатать отдельные романы Диккенса, «Сагу» Голсуорси и еще кой-какую классику. Любимая нами преподавательница как-то заявила, что Тэсс она может представить себе нашей комсомолкой, а Флер — нет. Язык Голсуорси она ценила и любила повторять: это же художник. Вышедшую в 56-м году «Ребекку» через два дня изъяли из продажи, очевидно за безыдейность, и предали забвению до времен перестройки. Теперь перевели чуть ли не все романы Дафны дю Морье.

Из современной англо-американской литературы русскому читателю преподносились, большей частью, «Замок Броуди», «Сестра Кэрри», «Дипломат» Олдрид- жа (говорили, что в Англии о таком писателе и не слыхивали), «Пятая колонна» Хемингуэя, — как-никак был в Испании, — но, Боже упаси, только не «По ком звонит колокол»! Тогда считалось, что из-за Долорес Ибаррури, будто бы кричавшей: «Через мой труп!» Правда, теперешние знатоки архивов уверяют, что такая фраза нигде не зафиксирована, но всегда ли можно верить архивам, да еще при том, что до сих пор открыты далеко не все, а уж сколько уничтожено, — и говорить нечего.

Вышедшая в 46-м по-русски «Сага о Форсайтах» Голсуорси буквально покорила москвичей самых разных поколений. Примитивные читатели, «совершая экспансию в текст», как это теперь называется у филологов, обсуждали героев, их поступки, находили сходство у своих знакомых и друзей с характерами и судьбами персонажей, кого-то любили, кого-то нет. «Ненавижу Флер», — услышала я от своего друга после того, как мы одновременно с ним буквально проглотили за два дня роман. Стоя в очереди в раздевалку в музее или концертном зале, можно было услышать: «Ну, а как тебе Ирен? Или, опять же, Флер?».

Приходилось раздобывать книги либо у знакомых, либо в библиотеках. Существовал еще букинистический магазин иностранной книги на Никитской. Кроме дорогих изданий и всевозможных роскошных словарей, глядя на которые только слюнки текли — они были совершенно новые, явно привозимые определенным классом людей специально для продажи, попадались сравнительно дешевые, вроде таухницевской серии, выпускаемой в незапамятные времена в Лейпциге, за ними охотились многие, и поймать что-нибудь интересное было непросто.

Последнее, что врезалось в память из университетской жизни — распределение, вылившееся в форменную экзекуцию. Главный каратель, разумеется, — Самарин. Он рвал и метал, стучал кулаком и орал так, что слышно было на других этажах. Подвергшиеся этой явно намеренной психической атаке выходили из аудитории с трясущимися руками и губами и покрасневшими от слез глазами. Не давшим расписку, что согласны ехать в любую глушь (и не в Саратов, а в какую-нибудь Тмутаракань), отказывались выдавать диплом. Замужних, а к последнему курсу таких набралось немало, или раздобывших персональную заявку, это не касалось, но орали и на них. И все равно москвичи каким-то образом ухитрились остаться на месте.

В начале пятидесятых, как и в конце сороковых, мало кто мог позволить себе такую роскошь, как поездки летом на юг или на возникшее Рижское взморье. Про тех (а это было модно), кто туда устремлялся, в Коктебеле сочинили песенку: «Кто не хочет жить на просторе, кто хочет тешить спесь, едет пусть на Рижское взморье, — снобам не место здесь». И все же эти снобы отличались от первых варварок, генеральских жен, оказавшихся в Риге сразу после войны и разгуливавших по городу в скупленных и принятых ими за вечерние платья, немецких кружевных ночных рубашках на потеху местным жителям, хоть им и было тогда не до смеха.

В санатории и дома отдыха ездили люди обеспеченные и совсем иного ранга — оплот, как называл их в последние годы жизни Пастернак, и те немногие, получавшие путевки в месткоме и по профсоюзной линии, и то не в сезон. О партийных шишках я вообще не говорю, — для них все было «спец.». Наш переулок (ул. Грановского), где находились Кремлевская больница и столовая, по субботам запружали черные ЗИСы и начальники. — «соль и гордость российской земли» (а может быть, их шоферы — ни по одежде, ни по лицу они не различались), — тащили к машинам огромные даже не свертки, тюки — спецпайки, и продолжалось это долгие годы.

Завзятые ценители красоты, пренебрегавшие трудностями быта, всю зиму копили деньги на поездку, отказывая себе решительно во всем, кроме разве что хлеба насущного. Отправляясь в дорогу, деньги зашивали в мешочки и прикалывали к лифчику (как поступал в таких случаях сильный пол — сказать не берусь). Ночью окна в поездах не открывали (не из-за кондиционеров), напуганные бесчисленными слухами, что через окна стаскивают крюками чемоданы с верхних полок.

Настроенные менее романтично ехали на Украину, где, как их уверяли, ведро вишен — рубль.

Кому-то удавалось погостить на даче у друзей или родственников (сейчас, к сожалению, подобное гостеприимство встречается редко), некоторые уезжали в деревню к родным, а еще больше было таких, кто не ездил никуда. Подышать и полюбоваться цветами и зеленью ходили в скверы или на бульвар. Наша соседка, отправляясь каждый вечер с книгой в Александровский сад, неизменно повторяла: «Это моя дача». Тогда еще не выстраивались многокилометровые очереди в Мавзолей и не стояли всюду вагоны-уборные, — надо же было людям облегчиться, не портя при этом при- кремлевский парк, за чем, а может быть не только за этим, следили многочисленные милиционеры.