Анастасия Баранович-Поливанова - Оглядываясь назад

В некурортных местах, например на Кавказе, где мы жили в 52-м году в рыбачьем поселке между Гудаутами и Новым Афоном, нравы оставались еще столь патриархальными, что, когда муж появился на улице в шортах, точнее, просто в старых брюках, обрезанных до колена, старик-абхазец сделал ему замечание, объяснив, что у них это не принято.

Возвращаясь в Москву, мы сначала отправились морем с Кавказа в Крым. Ночью в Сухуми садились на невиданных размеров белый теплоход «Россия», бывший «Адольф Гитлер». Он оглушал и ослеплял грохотом маршей: я вспомнила о нем спустя много лет, когда смотрела «Амаркорд» Феллини.

Официальные советские нравы были куда строже: в 58-м году нас не пустили в феодосийский ресторан (днем!), потому что на мне были брюки. А по поводу советских нравов несколько иного порядка: ехали, естественно, третьим классом, ночевали на брезенте в трюме, но и днем на палубы первого и даже второго класса теплохода «Адольф Гитлер» — «Россия», бороздившего водные просторы нашей родины широкой, где, как уверяли, «человек проходит как хозяин», публику из трюма почему-то не пускали.

Выставка Дрезденской галереи, открывшаяся в 55-м году, вызвала необычайный ажиотаж и была первой, на которую ежедневно выстраивалась многочасовая очередь, после нее уж ни на какую другую невозможно было попасть, не отстояв несколько часов, если у тебя не оказывалось знакомых или друзей среди сотрудников музея. До этого Эрмитаж, например, просто пустовал. Мне повезло, и благодаря нашему приятелю, я могла любоваться выставленными шедеврами сколько угодно.

Работники музея и другие искусствоведы, водившие экскурсии, срочно принялись за изучение Библии. Раздобыть ее было не так-то легко, но как иначе понять и объяснить другим тициановского Иисуса с динарием или рембрандтовскую старуху, ищущую драхму, и множество других картин, написанных на библейские сюжеты.

Терялись и смотрители. На вопросы, вроде, «Где найти Эрну Кригер» (имя сотрудницы музея), — «Она висит в третьем зале», — отвечали они. Возможно, конечно, что такие анекдоты сочиняли музейные острословы. За давностью лет разве проверишь: «Иных уж нет, а те далече». Не слишком искушенная публика больше всего восхищалась «Шоколадницей» Лиотара, и все же самая большая толпа подолгу теснилась перед Сикстинской Мадонной, хотя не кто-нибудь, а Толстой, по его собственным словам, сидел, сидел, протирал штаны и увидел только — родила девка сына… Поразительно, как часто гений не в состоянии оценить другого гения.

На выставки наших скульпторов и художников еще можно было свободно попадать. Совсем немного народу было на маленьких выставках Фалька и Фонвизина на Патриарших прудах. На выставке Эрзи — тесновато; какое-то время им очень увлекались. На Коненкове и Матвееве — посвободней. На том же Кузнецком впервые выставленные картины позднего Рериха с бесконечными Гималаями, завораживавшими многих; нужно было постоять в очереди, но недолго.

Большое количество людей привлекла и выставка чешского стекла в Манеже. Так естественно, что не избалованным красивыми вещами людям захотелось полюбоваться на и впрямь изумительные изделия из стекла и хрусталя, — ведь только Любови Орловой и другим персонам того же ранга удавалось в 30-е, 40-е, 50-е и прочие голодные десятилетия собирать коллекции цветного стекла, картин, бриллиантов и чего угодно, — это уже дело вкуса. Находились ведь и такие, которые в блокадном Ленинграде выменивали на хлебную корку мебель красного дерева и другие раритеты. Это не голословное утверждение; просто не хочется называть имена. (А может быть, все-таки стоит?)

Из промышленных выставок первой была английская, если не считать китайской, проходившей еще как отголосок «Москва — Пекин…» и «…Сталин и Мао…» и нашей сельскохозяйственной, второй после довоенной, на которую мы сдуру потащились. Понять не могу, с чего нам вздумалось поглазеть на эту монументальную, как и положено в тоталитарном государстве, потемкинскую деревню. Моей подруге, работавшей переводчицей в одном из павильонов, англичане преподнесли перед закрытием чайный сервиз и два четырехтомника Шекспира в роскошном издании. В следующую ночь павильон (киоск) был ограблен; унесли и подаренный сервиз, и один томик Шекспира из того футляра, что предназначался для меня, свой Ирина успела забрать домой. Оставалось только гадать, почему ворам потребовался только один том великого классика.

Спустя год или два мы с мамой побывали на такой же французской выставке. Интересовали нас в основном книги, поэтому по дороге к книжному павильону мы только краешком глаза взглянули на тонкие трикотажные кофточки — прообразы будущего головокружительного шествия джерси (прокатившегося по всей стране если не на бедрах и плечах, то в мечтах), нашедшего отклик в песне одного из прославленных бардов: «И вам джерси, и вам джерси…» (А.Галич). На нижнем этаже павильона были выставлены многочисленные монографии по искусству, всевозможные словари и другие роскошные издания, прибитые к столам и стендам, так как в первые же дни все они мгновенно исчезали со своих мест; в дальнейшем на выходе стали осматривать сумки и портфели. На втором этаже — беллетристика, большей частью в тонких обложках, не представлявшая материальной ценности,

прибивать ее не приходилось. Мама, к тому времени уже бредившая Сент-Экзюпери, увидев на полке его книги, обратилась к молодому человеку, распоряжавшемуся в зале, и спросила, не позволит ли он взять ей два томика любимого и переводимого ею писателя. Тот с обворожительной улыбкой и чисто французской галантностью, закрыв глаза руками, сказал, что ничего не видел и не слышал. Получив это неофициальное разрешение, мама унесла с собой «Цитадель» и «Военного летчика». Книги стояли во множестве экземпляров; делалось это, как потом стало известно, совершенно сознательно, — чтобы одарить всех желающих шедеврами французской литературы.

Венский балет летом на льду тоже был новинкой,

у нас тогда на искусственном льду не катались.

По экранам прошли первые неореалистические фильмы — «У стен Малапаги», «Рим в одиннадцать часов» и другие. Их считали вершиной кинематографии, смотрели по несколько раз. Любители мелодрамы больше всего восторгались «Мостом Ватерлоо». Что же говорить о том, когда спустя несколько лет вышли на экран «Ночи Кабирии», а потом «Земляничная поляна»! На кинофестивали рвались решительно все, но имели доступ туда лишь избранные, простым смертным удавалось проскочить разве что чудом раз в сто лет. Но после «8!/2» счастливчики, которым повезло, целый год говорили только об этом фильме. У меня даже заснято на пленку, как наши знакомые, неистово жестикулируя и не в силах усидеть на месте, обсуждают его на коктебельском пляже. Но в сущности, все эти избранные и не избранные ходили и смотрели (сначала на фестивали или еще куда-нибудь в столь же недоступные места вроде ЦДЛ или Дома кино, — даже «Иллюзион» оставался долгие годы запретным плодом), чтобы потом сказать: в общем-то, ничего особенного, а что замечательно, — так это — «Мужчина и женщина».