Амазасп Бабаджанян - Танковые рейды

Главный удар вражеских танков принял на себя батальон 127-й стрелковой дивизии, которым командовал капитан Джабаев.

— Стоим насмерть! — сказал он своим ребятам. — Умереть со славой лучше, чем отходить с позором.

В боевых порядках стрелковых рот находилась артиллерийская батарея старшего лейтенанта Музылева, бившая прямой наводкой. Горели немецкие танки и бронемашины, вздымались в небо столбы дыма и пламени.

Но черные машины с крестами на броне все ползли и ползли. В орудийном расчете уже почти никого не осталось, упал, сраженный осколком, наводчик. Тогда на его место встал сам командир батареи.

Вот от его прямого попадания загорелся один танк, другой…

— Врешь! Здесь не пройдешь! — кричит Музылев. — Огонь! Огонь!

Три вражеские боевые машины уничтожил отважный воин, коммунист Музылев, но и сам пал на поле сражения.

Однако все равно не пройти здесь врагу. Навстречу танкам ползут пехотинцы — красноармейцы Дробязко и Козлов. В руках у них всего лишь бутылки с горючей смесью, но еще три танка врага превращаются в горящие факелы.

Пишу в донесении штабу армии о дерзких действиях красноармейца Василия Дробязко и запоминаю эту фамилию — в 1944-м с радостью узнаю, что ему присвоено звание Героя Советского Союза.

Фашисты не ожидают столь ожесточенного сопротивления небольшого отряда советских воинов: велика ли сила — батальон. Бросают против него авиацию и танки, новые и новые свои батальоны. Но джабаевский батальон не отдает без крови ни метра советской земли. Шквал артогня и авиабомбардировки обрушиваются на горсточку оставшихся в живых. Они упорствуют, но вокруг них замыкается огненное кольцо. И тогда капитан Джабаев командует:

— Будем держаться до темноты. Пока не стемнеет, ни шагу назад!

Ночью остатки батальона прорвали огненное кольцо окружения. Весть о подвиге джабаевцев наутро облетела всю дивизию. По указанию комиссара дивизии Ф. Я. Кровякова политработники во всех подразделениях поведали о беспримерной стойкости и мужестве героев. Бойцы клялись подражать примеру отважных.

А у капитана Джабаева тем временем шел большой, хотя и по-фронтовому лаконичный, разговор с вышедшими из окружения остатками батальона.

Меня, подошедшего и присевшего рядом, никто не замечает.

— Мало нас осталось, нелегко стоять, чтоб ни шагу назад… Кровью своей за это надо платить… жизнями товарищей. «Ни шагу назад» — это Родины приказ. Но ведь я его произносил — я в ответе за жизнь тех, кто в этом бою пал.

— Товарищ капитан! — прерывает комбата пожилой боец. — Я старше вас годами, разрешите поперек сказать. Вины вашей, что товарищи наши головы сложили, нету. Потому не отступили мы, землю русскую не отдали. Вот вы, товарищ капитан, не русский, а сами готовы грудь свою под пулю подставить, чтобы землю эту защитить. Почему это? Потому — я так понимаю — земля эта наша общая, советская.

— Спасибо, — взволнованно отвечает капитан Джабаев, встает, делает несколько шагов вперед, назад, возвращается, вновь садится на пригорок, где расположились его измученные солдаты — кто перевязку поправляет, кто в котелке сухарь размачивает.

Молчат. Потом опять заговаривает Джабаев:

— Власть мне над вами моя шпала дает. И приказ командира — закон. Вы его свято до сих пор выполняли. У меня нет к вам замечаний. Могу только похвалить за службу… Другое хочу сказать — потому что впереди, видно, еще страшнее бои: никогда власть свою не употреблю, не обдумав все десять раз.

Джабаев заметил наконец меня.

— Здравствуйте, товарищ майор. Извините, не подал команду «Встать» — сами видите, в каком состоянии люди.

— Конечно, конечно! — успокоил я его, крепко пожимая руку. — Давайте присядем в сторонке, помогите мне составить донесение командарму. Ваш батальон действовал успешно…

— Не батальон, а вся наша 127-я дивизия, товарищ майор.

С каждым днем обстановка на боевом участке нашей 19-й армии все более осложнялась. Два наших полка вели тяжелые оборонительные бои по удержанию промышленного района Смоленска на северо-восточном берегу Днепра. Севернее Смоленска рвалась на Ярцево танковая группа Гота — отдельные, разобщенные наши части еле сдерживали ее натиск. На левом фланге армии, юго-восточнее Смоленска, шло сражение с главными силами Гудериана. Проникновению противника в глубь нашей обороны способствовал ее очаговый характер — была она разорвана во многих местах на всем своем огромном протяжении.

Положение казалось катастрофическим, спасти его могли только самые срочные меры Ставки Верховного Командования, и они последовали — в конце июля на смоленско-московское направление были двинуты свежие силы. Кроме того, нужны были люди, способные выдержать неимоверные трудности и опасности, обладающие огромной волей к победе. Такими оказались бойцы, командиры, политработники 19-й армии. Примером для всех прежде всего был сам командующий И. С. Конев.

Генерал неизменно появлялся там, где решалась судьба боя. Властность не мешала ему быть обаятельным, влияние на людей было колоссальным. Человек горячий и увлекающийся, он сочетал в себе трезвость мысли и спокойную рассудительность с блеском полководческого таланта, доброту и благородство с твердостью и непримиримостью. Он был жестко требователен ко всем и прежде всего к себе. Любил смелых и сам являл образцы отваги, подчас напрочь пренебрегая собственной безопасностью.

В штабе порой удерживали командующего от шагов, опасных для его собственной жизни, тогда он резко возражал: «Вам можно, мне нет?» «Нет, — отвечали ему, — вы командующий». Тогда Конев недовольно отворачивался, всем своим видом показывая, что с людьми, которые прибегают к такой аргументации, ему и толковать не о чем.

Мы, работники штаба, негласно дежурили, поочередно присматривая за командующим. Счастье наше, что он не разгадал нашего «заговора», а то бы… Был Иван Степанович строг с подчиненными, порою крут, но необидной была его строгая требовательность и ощущалась нами как законная. Это происходило, наверное, оттого, что знали мы: если тебе надо, обратись к Коневу смело. Если твое дело стоящее, Конев поможет.

Так уверял меня мой друг, тоже работник штаба армии, майор с фамилией, никак не шедшей к его бравому облику, П. Я. Фиалка.

— А что же ты сам не обратишься к командующему, коли говоришь, что так же поступил бы, как я собираюсь?

— Робкий я, друже, — замялся П. Я. Фиалка. — Это, наверное, оттого, что родители меня такой фамилией наградили.

— Что-то я не заметил, чтоб ты в бою робким был.

— Так то ж в бою… А так я боюсь с начальством гутарить. Представляешься ему: «Докладывает майор Фиалка», — а оно на тебя очи пялит, что это за явление такое… ароматное…