Александр Архангельский - Александр I

Но одно дело — мотив, другое — формула; одно дело — ублажение всесильного временщика, другое — медленное опутывание любовника, привязывание его, приручение.

Этим искусством Минкина также владела в совершенстве; недаром у нее была репутация колдуньи и гадалки. «Говорили, что Настасья, кастелянша графа Аракчеева, была чернокнижница и знала все, что где деется. Гадала ль Настасья по черным книгам — сказать мудрено, а что знала почти все, что делается в графской вотчине — это точно». [299]Впрочем, Аракчеев в современных ему народных преданиях тоже наделен был колдовскими чарами; в той же легенде сообщается:

«Да>и сам-то Аракчеев был хитрый человек. В каждой деревне у него были старухи, которые доносили ему про всякие дела. А мужики и солдаты думали все на Настасью, боялись ее, звали колдуньей. И была такая вера, что от графа ничего не скроешь, концов не схоронишь.

Вот что раз было. Большое было ученье полку. Скомандовали: „ружья на руку!“, а за этой командой должна быть другая: „пли!“ Ружья были заряжены холостыми зарядами. Аракчеев перед командой „пли!“ закричал: „остановись!“, подошел к одному солдату и говорит ему: „Ну-ка, опусти шомпол в дуло!“ Солдат опускает. „А что же какой большой конец торчит?“ — „Виноват, ваше сиятельство!“ — и солдат тут же признался, что хотел убить графа. Подумал малость Аракчеев, да и закричал: „Дать этому солдату чистую отставку и отправить на почтовых в его губернию, чтоб таких негодяев у нас не было!“» [300]

Секрет прозорливости Минкиной отчасти объясняется тем, что она содержала агентурную сеть хожалок и богомолок, поставлявшую ей столичную «информацию к размышлению» даже раньше, чем аракчеевский телеграф извещал о прибытии гостей на станцию…

Вот самый яркий, образцовый, можно сказать, пример Настасьиного домо- и жизнестроительства; письмо любезному отцу графу от 20 июля 1819 года, с пометой: «Утро иду к обедни, мой отец».

«Любезный мой отец граф!

Сколь ваше письмо обрадовало — как вы ко мне милостивы! Ах душа, дай Бог, чтобы ваша любовь была такова, как я чувствую к вам — един Бог видит ее. Вам не надобно сомневаться в своей Н… которая каждую минуту посвящает вам. Скажу — друг мой добрый, — что часто в вас сомневаюсь, но все вам прощаю, — что делать, что молоденькие берут верх над дружбою, — но ваша слуга Н… все будет до конца своей жизни одинакова. Желаю, чтоб наш сын общий был примером благодарности; я ему всегда говорила, что Бог нам дал отца и благодетеля вас — душа единственная — моему сердцу, прости моему открытию: любви много, и более не могу любить. У нас все, слава Богу, хорошо: люди и скот здоровы, я немножко своим желудком страдаю, — но все пройдет. Дай Бог вас видеть в вашем милом Грузине. Одно утешение вас успокоивать. О — друг! Сколь любовь мучительна, прости — три дня еще ожидать вас — прошу Мишу поцеловать, — если он заслуживает ваших милостей. Я занимаюсь домашним — при вас некогда будет! — как вареньем, так и сушкою зелени и бельем и постелями; все хочется до вас кончить — мой друг, чтобы видели, что Н… вас любит».

Как построено это письмо?

Первым заявлен мотив милости; задана иерархия.

Затем появляется мотив аракчеевской ревности, ловко погашаемый мотивом Настасьиного заведомого прощения возможной измены со стороны «благодетеля». (Логик назвал бы это «подменой тезиса»; таких слов Настасья не знала, яблоки и варенье были ей ближе.)

Тут же следует ненавязчивое напоминание о «нашем сыне общем»: мотив отцовства.

Адресат завораживается, тайные струны его души приводятся в действие, и в этот миг успех закрепляется самым сладостным мотивом благоустроенности: «У нас все, слава Богу, хорошо: люди и скот здоровы».

И лишь после того, после упоминания о том, что «я немножко своим желудком страдаю», возможного лишь между самыми близкими людьми — мыслимо завести речь о любви и ее мучениях; причем любовная тема естественно перетекает в хозяйственный разговор о вареньях, зелени и белье.

Не отношения страстных любовников, не воркование нежных голубков, не платоническая любовная игра, не следы угасшего чувства в рутине домашних дел, но крепкая, хотя и не вполне законная семья, в которой, как в разумно организованном доме, всему отведено свое место — и нежности, и рачительности, и страсти, и охлажденности. По-придворному чуткий полководец Багратион нашел единственно возможное определение «социальной роли» Минкиной, когда послал графу платочек для подарка — кому? Не жене, не любовнице, не возлюбленной, не наложнице, а «шуре-муре» (очевидно, контаминация французских слов «шер» и «амур»).

«Ваше сиятельство! Азиятская мода; дамы носят на шее — оно и пахнет хорошо. Я не верю, чтобы у вашего сиятельства не было шуры муры, можете подарить; надеюсь, что понравится. Преданный вам Багратион». [301]

Естественно, от людей той эпохи, принадлежавших к тому типу культуры, бесполезно было бы ждать письменных откровений, прямых признаний в огненном безумном желании: они были словесно стыдливыми. (В поведении стыдливости было меньше, но и она всегда ритуализовывалась и тем как бы снималась, лишалась грубого натурализма. Потаенная беседка в Грузине, в стенах которой были искусно скрыты развратные гравюры огромного размера, которыми образцово-показательный граф любовался в часы отдохновения от трудов праведных, — одно из таких ритуальных «капищ». [302]Греху не дают выйти на волю — ему отводят дальний уголок сада, включают в общую иерархию: непорядочное — упорядочивают.) Но при этом они располагали тысячами способов намекнуть на иные чувства, если бы чувства эти существовали. При всей своей неначитанности Настасья Минкина ведала и соблюдала стилевой кодекс эпохи. Ей не на что было намекать. Многолетние отношения с графом сложились раз навсегда; необходимо было лишь поддерживать ровный огонь этих отношений: «Любезный мой отец, посылаю вам двойную георгину. Вы не изволили ее видеть, а я боюсь, чтобы не отцвела без вас…»

И вот, узнав о грузинском смертоубийстве, граф принимает роль полубезумца, сраженного потерей возлюбленной. Рассуждать о том, мог ли он — пусть на время — утратить разум при виде растерзанной дворовыми Минкиной — бесполезно и нехорошо. Мог — как всякий человек. А мог — и не утратить. Мог потерять голову, а мог, наоборот, и попытаться ее сохранить.

Что же именно могло так потрясти графа?

Зрелище обезображенного трупа? Вряд ли. Хладнокровный артиллерист, отдававший приказ расстреливать поселенский бунт из боевых орудий, жестокий судия, способный пять дней кряду прогонять через строй две сотни приговоренных, половина из которых была забита насмерть, а другая половина являла собою кровавое гниющее живое месиво, — он к подобным картинам давно притерпелся.