Александр Архангельский - Александр I

Какая то была величественная минута, должно быть… Какое освобождение души…»

Полемика продолжается до сего дня. Причем читатель многочисленных сочинений о старце Феодоре Козьмиче чувствует себя чеховской Душечкой, поочередно проникаясь силой и стройностью доводов, предлагаемых той и этой стороной. Или героем Свифта, которого вовлекают в свой нескончаемый спор тупоконечники и остроконечники.

Вот две книги — одна наиболее основательно излагает взгляды «союзников» Хромова; другая — противников. Первую написал князь В. Барятинский. Вторую — профессор К. В. Кудряшов. [347]

Как не поверить князю, когда он указывает на сплошные противоречия в «показаниях» таганрогских спутников Александра Павловича о его последних днях! Вот запись в дневнике доктора Виллие: «Ночь прошла дурно». А вот — в дневнике императрицы под тою же датой: «Государь прислал сказать, что ночь прошла хорошо». Единственно разумное объяснение: и врач, и жена писали о том, чего не было, создавали хронику несуществующей болезни, путали следы.

Нет, не единственное и совсем не разумное, — возражает профессор, и невозможно с ним не согласиться. Виллие пишет о том, что видел сам; императрица — о том, что слышала; разноречия неизбежны. И мы уже готовы развить мысль Кудряшова: какой же любящий муж пошлет сообщить жене, что очередная ночь его болезни прошла плохо? Это жестоко.

Но рядом лежит книга «Царственный мистик», глаза перебегают на ее страницы, и новые доказательства вновь переубеждают нас: нет, был, был сговор приближенных! Иначе откуда другие разночтения в одновременных записях? Например: больной за обедом пил то ли «хлебную отварную воду», то ли «яблочную воду с соком черной смородины».

Впрочем, не станем спешить; послушаем Кудряшова: когда все поглощены болезнью, не до деталей. Логично. (Однако вопросы остаются: когда не до деталей, зачем вдаваться в подробности?)

Барятинский, далее, обращает наше внимание на очередную неувязку: Виллие считает, что «болезнь продолжается», императрица же видит супруга «не в таком состоянии, как прежде».

Кудряшов же убедительно отводит довод оппонента: «Болезнь могла продолжаться, хотя состояние больного несколько и изменилось».

Барятинский: доктор Тарасов констатировал, что обморок с государем случился 14 ноября, в седьмом часу; князь Петр Волконский тогда же указывал: все это произошло в восемь вечера; говоря о времени смерти императора, одни зафиксировали 10 часов 50 минут, другие — 10.47, третьи — 10.45. Впрямь, несогласованность.

Кудряшов: противоречия ничтожны, и главное: они не отрицают самого факта смерти! Нечего возразить.

Однако и князь Барятинский, как говаривал Фаддей Булгарин, «не в темя бит»; он предлагает все новые и новые доказательства. Вот подпись доктора Тарасова под протоколом вскрытия тела покойного императора Александра Павловича; а вот — соответствующее место из воспоминаний доктора, где факт участия во вскрытии отрицается! В таком случае подпись не что иное, как подделка.

Кудряшов опровергает: у нас имеется свидетельство квартирмейстера Шенига (он сопровождал Александра Павловича в его последнем вояже) о «месте» на теле покойного, которое «хватил Тарасов» и которое стало оттого «черного цвета». Записки же Тарасова относятся к 1842 году, а мемуаристам свойственно ошибаться.

Барятинский замечает: в протоколе описан «рубец на ноге от бывшей язвы», причем на правой ноге. Между тем рожистое воспаление царь перенес на левой. Стало быть, протокол есть плод вымысла.

Кудряшов: ничего подобного. Тот же Тарасов в своих записках упоминает о том, как на учениях 19 сентября 1823 года лошадь лягнула императора в правое бедро; когда же 13 января 1824-го случилось рожистое воспаление, рожа сосредоточилась в том самом месте, где лошадь ударила копытом. Ergo: рожа была справа.

На это князь Барятинский (и читатель вместе с ним) мог бы возразить, что профессор Кудряшов противоречит сам себе. Едва отказавшись признать записки Тарасова достоверным источником, тут же сам на них опирается. Но князь Барятинский не возразил, поскольку исследование профессора Кудряшова вышло значительно позже; зато он высказал еще несколько полезных соображений. Как то: в дневнике лейб-медика Якова Виллие содержится не только загадочная фраза «Мы приехали в Таганрог, где кончилась 1-я часть вояжа. Finis», [348]но и прямое свидетельство о том, что дневник его не велся синхронно с событиями, а создавался задним числом: «Как я припоминаю, сегодня ночью я выписал лекарства»; то же и с записью императрицы Елизаветы Алексеевны от 11 ноября: «Он посмотрел вокруг себя с таким выражением лица, которое я приняла за веселое и которое я видела позже в ужасные минуты»; то же и с собственноручной пометой царского генерал-адъютанта П. М. Волконского в рукописи Виллие против записи от 9 ноября (об извещении о болезни, посланном Константину Павловичу): «Сие распоряжение г. Дибичу дано было 11 ноября, а не 9-го».

И если рассуждения князя Барятинского насчет намека, содержащегося в словах о первой части вояжа и в латинском «Finis», а также о «припоминании» Виллие, профессор Кудряшов сравнительно легко отводит (из Таганрога планировали ехать далее, и первой части путешествия действительно пришел «Finis»; дневник обычно ведут вечером, когда события прошлой ночи слипаются в сонный комок, так что их приходится буквально раздирать, припоминая), то в остальном убедительных возражений он не нашел и прибег к помощи риторических восклицаний и вопрошаний, к методике психологического давления на читателя. Да, запись в дневнике императрицы от 11 ноября сделана явно позже, но разве из того следует, что весь дневник велся асинхронно? Да, он обрывается 11 ноября, но разве это означает, что «остаток» уничтожен Николаем I? Ведь Николай Павлович уничтожал только документы, порочившие память о царственном брате! Скорее нужно предположить, что Елизавета начиная с 11 ноября неотлучно была при императоре, чему есть косвенное подтверждение в письме Дибича к Вилламову…

И так во всем.

Выйдя за пределы очерченного книгами Барятинского и Кудряшова круга фактов (но оставаясь внутри «толстовского» концепта!), обнаруживаем ту же многосмысленность и разноречивость допустимых толкований.

То ли декабрьский запрос вдовствующей императрицы-матери Марии Феодоровны Волконскому и Дибичу о подробностях смерти Александра означал, что она не верит известию о кончине старшего сына и подозревает нечто, то ли он свидетельствовал о ее желании сохранить драгоценно-скорбные детали его ухода, — но не в странствие по Руси, а в мир иной.

То ли Волконский потому настаивал на погребении царя в Таганроге, [349]что хотел скрыть подмену тела; то ли потому, что страшился ответственности за неудачное бальзамирование (и — порождаемых им подозрений в отравлении монарха); то ли потому, что боялся народных волнений во время многонедельной траурной процессии; то ли потому и боялся, что подменили.