Александр Архангельский - Александр I

Что позволено подданному, то не позволено царю. Полнота власти дается ему в обмен на «свободу воли».

Не веря слухам об уходе Александра Павловича, Александр Сергеевич тем не менее идеально точно описывает условия, при которых уход царя без отречения был бы мыслим. И эти условия предельно жестки: уход в принципе возможен (хотя все равно — невероятен) только как политический прием, как некое испытание, налагаемое на страну; необходимым условием ухода является приход. [357]

Пушкин не столько отчетливо сознавал, сколько ощущал родовой памятью, что царь не имеет права самовольно оставить свой трон раз и навсегда, ибо этим потрясаются мистические и юридические основания христианской монархии, — по крайней мере в русском ее варианте. [358]Православный русский государь — не египетский тиран Хаким из династии Фатимидов, который правил столько же, сколько и Александр — 25 лет, запрещая ночью спать, а днем бодрствовать, «пока… не сел на осла, не объявил правоверным, что они не достойны такого правителя, и уехал, исчез». [359]Метафора церковного венчания на царство отнюдь не метафорична; и потому, как уход из семейного дома без бракоразводного процесса есть, по существу, измена семье, так и уход из дворца есть измена стране, которой государь обручен и с которой он обвенчан. [360]Поскольку же коронация предполагает взаимную клятву царя и царства на верность перед Крестом и Евангелием, постольку уход без передачи царской благодати другому лицу — это еще и клятвопреступление. (Вспомним Карла V!)

Даже «уход через постриг» (а Феодор Козьмич черноризцем не был!) не освободил бы царя от необходимости предварительно отречься, — как это сделал царевич Иасаф. Только в одном — совершенно исключительном, практически непредставимом случае — «окончательный и бесповоротный» уход «буки русского царя» был бы объясним, по крайней мере с мистической точки зрения. Если бы царя благословил на это его духовный наставник, старец, которому полностью предана личная, человеческая воля монарха и которому ведомы пути Промысла. Однако никто не имел тогда духовного права взять на себя такую ответственность, кроме — нетрудно догадаться — преподобного Серафима Саровского. [361]В статьях и книгах «остроконечников» указание на преподобного иной раз встречается; наиболее восторженные разворачивают перед глазами читателя карту пути следования царского кортежа в Таганрог: вот же, дорога шла через муромское направление, отсюда до Сарова рукой подать; но — увы!

Во-первых, лишь спустя шесть дней после официальной даты смерти Александра — вместе с концом александровской эпохи — преподобный Серафим окончательно завершил многолетний подвиг затвора. Можно почти уверенно сказать, что Александр I о святом Серафиме ничего не знал, а с архиепископом Филаретом (который тоже узнал о старце, скорее всего, лишь в николаевскую эпоху [362]) в последний год своего царствования не общался.

Он общался с архимандритом Фотием, а тот, в свою очередь, был связан с Саровским игуменом Нифонтом, который в духовный дар старца Серафима не только не верил, но и всячески этого подвижника притеснял. [363]Больше того: царственный современник преподобного Серафима прямо говорил отцу Феодосию Левицкому о своем религиозном одиночестве: «…что он не видит и не знает таковых духовных и облагодетельствованных свыше людей, посредством коих… великие дела Христовы в сем мире благонадежно совершаться бы могли; а только известны ему и под одеждою духовною, почти все служители Христовы, плотские и земные…»

Во-вторых — именно потому, что в Сарове игуменом был Нифонт, наивно полагать, будто величайший русский святой мог кого бы то ни было (тем более — царя!) в обители или в пустыни спрятать. Конечно, чудотворцу все возможно, — но ни единого намека на подобное чудо церковная память до нас не донесла.

Да и все, что мы знаем об Александровой религиозности — утонченно-нервной, мистически перенапряженной, романтически необузданной, подсказывает нам, что направить русского царя к русскому святому в 1825 году было некому.

Тут, пожалуй, может прийти на память вторая — анонимная — исповедь Александра Павловича слепому иеросхимонаху Киево-Печерской лавры Вассиану, спустя день после которой государь впервые принародно заговорил о прижизненном отречении: не тогда ли и было преподано требуемое благословение? Слава Богу, на исповеди сторонних лиц не допускают; так что, о чем шла тогда речь, мы никогда не узнаем. Но кое о чем догадаться — можем.

Во-первых, Александр назвался тогда князем Волконским. Старец Вассиан, славившийся духовной прозорливостью, догадался, кто перед ним (и после сказал об этом лаврским инокам). Но, приняв правила «игры», беседовал с царем, как с его генерал-адъютантом. Стало быть, мог поделиться с «Волконским» неким предвидением, до царя касающимся, но отнюдь не мог дать ему благословение на уход: посредничество тут было бы неуместно. Во-вторых же, как было сказано, 8 сентября 1817 года царь сообщил ближайшему окружению не план побега, а замысел легитимного устранения от монаршей «должности». И позже неизменно заводил речь о прижизненном отречении — отнюдь не об «уходе».

Так что если вдруг царь в Таганроге не умер, то он из Таганрога не ушел, а сбежал. [364]И не потому, что хотел спасать душу, а потому, что не хотел терять жизнь. И не в здравом уме и трезвой памяти, а в припадке нервного пароксизма, поняв — что значит летний донос Шервуда об окончательно созревшем заговоре тайных обществ, помноженный на осенний доклад начальника Южных военных поселений генерала Витта о всероссийском масштабе и всеармейском охвате грядущего путча. Вполне вероятно, что после разговора с Виттом Александр в ином свете представил сентябрьский инцидент с Аракчеевым.

Могло это быть? Это — в принципе — могло. (Совершенно не значит, что было.) И в таком случае помогавшие Александру стали преступными сообщниками совершенной им государственной измены.

Меньше всего нас должно волновать, почему тогда беглого царя не узнал первый же встречный. Ответ прост: фотография еще не была изобретена. Парадные (читай: приукрашенные до неузнаваемости) портреты государя имелись в «казенных домах». Но прохожих в кабинеты столоначальников не допускали, а столоначальники не были прохожими; они пользовались экипажами. И потому, убежав осенью 1825 года из таганрогского «дворца», Александр остался бы неузнанным. Как в 1812 году он оставался неузнанным в Вильно, когда, по воспоминаниям Шуазель-Гуффье, инкогнито «часто заходил в находившиеся на его пути дома частных лиц, беседовал с хозяевами, своей предупредительностью приобретал их доверие, расспрашивал их и таким путем открывал разные скрываемые от него злоупотребления властью… Однажды он вошел таким образом к одному дворянину, сельскому жителю, хорошему малому. Последний принял его радушно… восхищенный дружеским видом, с которым император отозвался на его гостеприимство, и стал пить с ним пиво… „Наконец, друг мой, — сказал он, все более оживляясь с каждым стаканом крепкого пива, — скажите, прошу вас, ваше имя, чтобы я знал, кого я имел счастье принять в своем доме?“ Император, немножко смущенный, ответил, улыбаясь, что он называется честным человеком. „Итак, мой милый честный человек, — сказал дворянин, сердечно обнимая его величество, — благослови вас небо!“ В эту самую минуту приезжают несколько лиц из свиты его величества: инкогнито открыто. Дрожащий и смущенный дворянин падает к ногам Государя, который ласково поднимает его и, уезжая, оставляет ему знак своего благоволения». [365]