Александр Архангельский - Александр I

Большего и желать невозможно.

Русский царь идею легитимности принял. Но понял принципиально иначе. И потому отказывался считать христианский мир уже существующим и требующим лишь поддержания и оформления. Нет, евангельское единство просвещенных народов еще предстоит достигнуть — на основе легитимизма и непременно под водительством России. Тот политический замысел, что вызревал в нем очень давно и казался личной импровизацией, вдруг обнаружил свои вековые истоки. Не думая и даже не зная об идеале Святой Руси как «свернутой» Вселенной христианства, ждущей своего часа, чтобы развернуться, уверовавший царь действовал в соответствии с этим идеалом; точнее — с его политическим преломлением. И стоял на своем твердо.

Окончательно новый план обустройства Европы оформится к середине следующего, 1815 года, но самый пафос нового проекта воодушевил царя еще виленской зимой 12-го года. Некоторые начатки его содержались в переписке с прусским «мистическим патриотом» [211] См.: Надлер. Хотя сам Штейн пруссаком не был; его лишь воодушевляла идея объединения Германии вокруг прусского центра. бароном Штейном в 13-м; а все ориентиры были ясны уже в Вене. Задумывая колоссальный поворот европейской истории — не вспять, не вбок, а как бы вверх, к небу, — Александр I сознательно или бессознательно отвечал лидерам Французской революции, своей цинической бабке Екатерине, молодым друзьям, участникам антипавловского заговора, самому себе, наконец: да, господа, монархия после Энциклопедии, Империя после Революции не просто возможны, но и неизбежны. Просто они должны обручиться с утраченным духовным смыслом, получить опору, обрести оправдание в общем деле устроения христианской государственности, великой мировой теократии.

Тут нет ни следа русской гордыни, ни черт охранительства (проступивших гораздо позднее). Наоборот; как в пафосе Отечественной войны с необходимостью звучал национальный, домашний мотив; [212] Сразу после окончательной победы патриотический граф Ростопчин был назначен заседать в Государственный совет, что было знаком вежливого удаления. как в симфонии Империи Российской его заглушали державные ритмы — так в венских замыслах Александра гремел сверхнациональный, всеевропейский хорал. Больше того: мессианический порыв призван был утолить жажду национального самоотвержения. Христианизующейся и христианизующей России предстояло не просто повести за собою европейцев, не просто встать во главе «соединительного» процесса, но в каком-то смысле — раствориться, распылиться в нем. Как «русское» обречено ослабевать в «российском», так «российское» погасло бы во «всехристианском», если бы замыслам Александра суждено было беспримесно воплотиться.

Напротив, неповторимый исторический опыт народов Европы не должен был пострадать; множественности государственных традиций ничто не грозило. Странам Центральной Европы предстояло оказаться сегментами сквозного пространства «евангельской государственности», не допускающей подгона под общий политический ранжир.

Легитимным в такой смысловой перспективе оказывался всякий правитель, причастный легитимности всехристианства; нелегитимным — всякий, кто с ней разрывал.

Конференция Лицея постановляет: за изготовление напитка под названием гогель-могель с ромом Пушкину с двумя сообщниками две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы, сместить их на последние места за общим столом и прописать об их проступке в Черной книге.

Даром ли так резко (хотя и молчаливо) столкнулись Александр с Талейраном по ритуальному вроде бы вопросу: к какой мифоисторической реальности возвращена посленаполеоновская Европа? Талейрановский легитимизм предполагал, что — к маю 1789-го, до созыва Генеральных штатов, до первого сдвига института монархии «по фазе», до утраты европейскими династиями неподвижного равенства себе. [213] Здесь Талейран «поступался принципами» и послушно оформлял позицию Бурбонов, лично ему совершенно чуждую и опасную с любой, в том числе чисто прагматической, точки зрения. Сам князь Беневентский прекрасно понимал, что Людовик XVIII садится не на трон Людовика XVI, а на трон Наполеона; что отказ признать де-юре революционные перемены, произошедшие де-факто, грозит в ближайшем будущем социальным взрывом. Недаром он уговаривал Бурбонов признать трехцветное знамя и въехать в Париж без белых кокард. Резкий отказ Карла Д’Артуа подтверждал александровский отзыв о династии в целом: не исправились и не исправимы. Пасхальное молебствие на месте королевской казни указывало на совсем другой рубеж: 92-й год. После революции, но до пролития королевской крови. Оно отрицало кровавые эксцессы, но признавало право монархий поворачиваться лицом к обществу и право общества приближаться к подножию трона. Проблему Республики оно обходило — ибо реставрация была уже делом решенным; однако ни одного жеста, против республиканизма направленного, русский царь не допустил. И зияние это было столь красноречивым, что Талейран-Перигор, князь Беневентский, епископ Отенский, некогда извергнутый из сана и отлученный от Церкви, счел нужным «перепанихидить» Александра. Годовщину казни Людовика, 21 января 1815 года, он отметит еще одной торжественной панихидой по императору Франции, куда пригласит всех участников венских событий и усладит слух собравшихся поминальной речью, в которой точно расставит именно «легитимные» акценты.

Александр I, переживший во время войны полный переворот всех своих ценностных ориентации, не отрекался от юношеских порывов, но как бы мысленно возвращал их к утраченной церковной основе.

Отныне он полагал, что именно философия гражданских прав вернула западному миру утраченное человеколюбие; именно благодаря этому европейцы могут выйти из духовной летаргии Нового времени; именно их ожившая вера откроет путь к началу добровольной — просвещенной — братской — либеральной — всемирной теократии.

И потому согласие Александра принять 2 июня 1814 года диплом оксфордского доктора права невозможно объяснить одним лишь желанием растопить английскую холодность и привлечь британцев на сторону России, пока то же не сделала послевоенная Франция. Не менее важно было подчеркнуть: новая российская политика естественно и мирно совместит евангельский пафос, философию вечного мира аббата де Сен-Пьера и постулаты Декларации прав человека и гражданина, заявленные в 34–36-м ее пунктах:

«34. Жители всех стран являются братьями: различные народы должны помогать друг другу в зависимости от своих возможностей, как граждане одного и того же государства.