Александр Архангельский - Александр I

35. Всякий человек, угнетающий одну какую-нибудь нацию, является врагом всех народов.

36. Лица, ведущие войну против какого-нибудь народа с целью задержать прогресс свободы, должны преследоваться всеми не как обыкновенные враги, а как убийцы, бунтовщики и разбойники».

Потому такое место заняла в его венских борениях Польша.

В юности он мечтал восстановить ее ради торжества человеколюбия; в первые годы царствования — ради конкуренции с Наполеоном; в «реалистический» период после Эрфурта попеременно играл на патриотических чувствах князя Чарторыйского и графа Огиньского, пытаясь расположить поляков к себе и ослабить их наполеономанию (то есть вел психологическую подготовку к войне). Теперь же он хотел приобрести польские земли не только как западный аванпост русских войск, но и не только для совершения подвига бескорыстия. Полякам первым предстояло испытать благо христианской империи, прошедшей искус Революцией. Мечтавшие хотя бы о слиянии разделенных земель, они должны были получить конституцию; опасавшиеся мести победителя, они призваны были пасть в его радушные объятия — и стать соединительным звеном между Востоком и Западом, теократией и свободой, включенностью в общее дело — и достаточной степенью независимости. В Майском манифесте 1815 года поляки, а с ними весь мир, услышали прямые отголоски Декларации:

«…Мы имели справедливую надежду, что увидим независимость народов, утвержденную на основах справедливости и либеральности… для достижения столь благодетельного намерения необходимо, чтобы каждый народ подчинил свои интересы и права интересам всей Европы и готов был бы принести новые жертвы для общего блага… дело идет о допущении поляков в среду народов, в обозначении им свободного пользования благами нравственными и политическими, которые составляют драгоценное наследство и постоянное стремление цивилизованных народов…

…Поляки!., горячность ваших желаний часто отдаляла нас от предпринятого спасительного намерения и бросала на дорогу, не приводившую к нему.

Но минули ошибки и неизбежные от них бедствия. Нами всегда руководило великодушие даже для виновных, прощение, искреннее забвение прошлого и желание уничтожить самые следы ваших страданий, даруя действительное счастие.

…Конституция и неизменный союз соединяют вас с судьбами монархии, которая слишком велика, чтобы желать увеличения, и не может держаться иных правил, кроме имеющих в основе справедливость и свободу…

Это новое Государство есть королевство Польское…»

Больше того; лучше того. Восточнохристианский царь, самодержавный в России, собирался стать конституционным королем Польши, по правилам христианского Запада. Традиции не нарушались; единообразие не воцарялось; единство могло быть достигнуто.

Как восклицала Екатерина: «Естественности, немножко естественности, а уж опытность доделает все остальное!» Стремясь к созданию условной сверхдержавы христианства, так сказать Общеевропейского Дома от Атлантики до Урала, в котором каждому народу выделен свой удел, — естественно было конституировать Польшу, жаждущую конституирования. И столь же естественно было бы приступить к «раскрепощению» России, мечтающей раскрепоститься. Ибо не нужно возлагать на себя бремена неудобоносимые. Кто готов к основному закону — да не уйдет без него с праздника жизни. Кто дорос до освобождения землепашца — да будет свободен. Кто не мыслит ни того ни другого — пусть все оставит, как есть. Дожидайтесь своего часа. Час этот обязательно придет…

Царь наконец-то делал единственно верный выбор между законодательными «вершками» и земельными «корешками», ибо понял: уважение к правам человека, отвержение рабства, помноженные на сыновнее доверие нации к царю и христианскую любовь царя к подданным, — суть необходимые и достаточные условия успешных монархических реформ в России. А увенчаются они «президентством» или нет, какую конфигурацию примет в итоге структура русской власти — не так важно. Мономахова шапка, даже став многократно легче, не перестанет нуждаться в голове Мономаха.

Уже в парижском салоне мадам де Сталь, обращаясь к легендарному Лафайету, царь твердо обещал, что крепостное право падет в его царствование. Чуть позже, в 1815-м, он намекнет депутатам от западных губерний: «Господа! еще немного терпения, и вы все будете более довольны мною!» [214] Шильдер. Т. 3. С. 256. А 30 августа впервые рассорится с адмиралом Шишковым, который в проекте Манифеста о ежегодном чествовании дня избавления России от неприятельского нашествия не только упомянет землелюбивое дворянство прежде христолюбивого воинства, но и вставит рассуждение о счастливой доле крепостного сословия, русских мужичков:

«…забота наша о их благосостоянии предупредится попечением о них господ их. Существующая издавна между ними, на обоюдной пользе основанная, русским нравам и добродетелям свойственная связь… не оставляет в нас… сомнения, что, с одной стороны, помещики отеческою о них, яко о чадах своих, заботою, а с другой — они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства». [215] Там же.

То-то Шишков удивится, встретив отпор государя! Царь стал наконец-то русским по вере, по опыту жизни; он принял идею патриархального царства в самый опасный для судеб Отечества миг — и вдруг отвергает главное, на чем держится русский порядок, русский покой: связь между помещиками и землепашцами, на обоюдной выгоде основанную! Но в том-то и дело, что царь собирался направить энергию великой победы по новому руслу; что вера — теократия — реформы выстроились для него в сквозной ряд; что он устремлялся вперед, а не вспять. И если увязывал решение земельного вопроса в России с предварительным усчастливлением европейцев, — то уж так он был устроен, что не мог приступить к вопросу о земле, не решив вопроса об исправлении Европы.

Так обстояло дело на уровне «идеологическом».

На уровне «практическом», естественно, все выглядело совершенно по-другому. Сияющий неземной красотой Александр прохаживался по венским залам с датским королем-альбиносом, осторожно раскланивался с королем Вюртембергским, чей знаменитый живот складками свисал до колен; флиртовал с гораздо более стройными венками; отворачивался при виде Меттерниха. А во время рабочих промежутков между балами, гуляньями, выездами — жестко и властно выдвигал территориальные требования. Польшу — России; Саксонию — Пруссии; но никаких польских земель пруссакам. Меттерних, в свою очередь, вступал в тайный сговор с Талейраном и Касльри, интриговал, вел дело к ослаблению русских позиций, сколачивал тройственную коалицию на случай войны с Петербургом. Атмосфера накалялась; через Константина, назначенного «курировать» Польшу, русский царь обращался к полякам с призывом защитить их Отечество… Шла борьба за передел победы; шел обычный дележ трофеев; каждый тянул одеяло на себя; «…язвительная улыбка равнодушия» явилась на устах Александра. «Любовь к уединению сделалась господствующею его чертою… простонародное слово „надувать“ сделалось при дворе общим». [216] Там же. Т. 3. С. 274.