Татьяна Егорова - Андрей Миронов и Я

Я чувствую, как ты улыбаешься и иронично посмеиваешься, предчувствуя экзальтированную, порой недобрую и бешеную реакцию читателей и обескураженных читательниц, непосредственно и трогательно восклицающих: «Он мой! А как же я?» Но вернемся в июль 1999 года.

Москва. Африканское лето. Зной. Бездождье. Сижу в своей квартире в купальнике – жара. Плавится асфальт, плавятся свечи в подсвечниках, плавятся мозги. Тупо смотрю телевизор в ожидании выхода книги. Изнурительные отсрочки – завтра привезут книгу из типографии… нет, послезавтра… позвоните в понедельник… теперь в пятницу… ой, вы знаете, жара, краска течет, опять в понедельник… может быть, в среду. Китайская пытка, медленная казнь ожиданием. Вентилятор создает иллюзию прибрежного ветра, на ковре – дуршлаги с черешней, абрикосами, в душе – отчаяние. Вот уже 19 июля – телевизор, Останкино… Боже мой! День рождения Шармёра, заглатывая абрикос, думаю я. Сидит именинник Ширвиндт на сцене… с трубкой. Трубка – обязательное приложение к «Маске», как прозвала его Мария Владимировна, «маске», которая скрывает его сущность уже несколько десятилетий. Ему бы в «Маскарад» Лермонтова, химичить с мороженым на балу.

Итак, трубка с «маской» на сцене зыркают по лицам зрительного зала. Настороженность в этих нерыцарских атрибутах: а вдруг провокационный вопрос? Вот и он.

– Скажите, а вы считаете себя красивым? – спрашивает юркая девица из зала.

– Я считаю себя умным! – не отрицая красоту, заметила трубка с «маской».

«Ой, ой, ой», – подумала я, вынимая изо рта косточку лопнувшей во рту черешни. «Не говори „стою“, а то упадешь», – написано в Святом писании. А потом шутки-мутки, и вскользь, проверяя общество на память сердца, – «Высоцкий с Мироновым», – вставляет он в совсем ничего не значащее предложение два имени… И настороженно ждет реакции… Ни-ка-кой. Вопросов не задают. Ни про Высоцкого, ни, главное, про Миронова! Забыли! Мать умерла, и теперь вспоминать о нем ни по телевидению, ни по радио, ни в газетах – некому. «Значит, можно жить. Я есть здесь, на сцене. Живой». И не только на сцене, он везде: у Патриарха, в синагоге, у Жириновского, у Говорухина, в Доме актера, в Доме кино. Проверка прошла удачно, а творческий вечер в «Останкино» – очень серо. Он еще не знает, что бумеранг уже запущен и летит! Он еще не знает, что через полтора года, движимый задетой совестью, на бархатном глазу совершит в театре «бархатную» революцию, сядет в кресло главного режиссера и будет пытаться ретушировать свой имидж, так внезапно прилюдно размазанный правдой, написанной о нем в романе.

Глядя в окно и не видя ничего, кроме обложки своей книги, доедая абрикосы и черешню, шепчу: «Скоро, Андрюша, скоро…» Звонок по телефону, из Щелыкова: «Таня, приезжай скорей… у нас в поместье жгут дома!» И, не дождавшись выхода своего романа, «лечу» на костромскую землю влиять на несчастных русских людей, одержимых пироманией, чтоб не сожгли всю деревню.

7 августа (судьбоносный месяц) пробираюсь сквозь чащу дикого леса из своей деревни Сергееве в Щелыково – «Дом творчества артистов». Галя из издательства приехала в этот день отдыхать на две недели, разыскиваю ее… Стоим посреди дороги, она говорит: «Книга вышла, ее мгновенно смели с прилавков, в „МК“ напечатана рецензия о том, что твоя книга произвела эффект разорвавшейся бомбы… Да вот сегодня утром, когда я оформлялась в номер, достала книгу – рядом стояла артистка вашего театра… театра Сатиры… Увидела… и как вырвет у меня эту книгу, и убежала».

Наконец в руках у меня оказывается «Андрей Миронов и я». Это концентрат, сгусток моей крови, моей души, сердца, моей мысли. Свершилось! Смотрю на эту щемящую мечту моей жизни – в ногах появляется слабость, попытка улыбки выдает внезапно выскользнувшее из тьмы сознания на свет разочарование. Быстро ухожу, чувствую, как во мне киснет кровь и на сцену моей жизни выходит опустошение. Лежит она в доме, на деревянном столе, я к ней даже не притрагиваюсь – синдром усталости, лютой усталости от всего вновь пережитого. От всего вновь пережитого вздрагивает сердце, от неустанной работы болит рука.

Из щелыковской церкви приходят в гости батюшка – молодой отец Евгений, с ним матушка.

– Ах! – увидела матушка книгу. – Андрей Миронов! А я думала… что все уже его забыли.

Москва. 16 августа. День твоей памяти, Андрюша… Древние говорят, что день памяти важнее дня рождения. Иду на кладбище. Издалека уже вижу толпу людей, цветы, клен над могилой, кладбищенский поэт Потоцкий уже в экстазе. Он читает:

Подхожу. Со всеми здороваюсь, с горечью смотрю на памятник – воры ободрали бронзовые решетки, мраморные стелы качаются, как будто причитают после надругательства над ними. И вдруг медленно и осторожно на меня надвигается толпа молодых людей и барышень. Из невидимых мест – сумок, курток, невесть откуда – у них в руках появляется «Андрей Миронов и я».

– Подпишите!

– И мне, пожалуйста!

– И мне! И мне! И мне! – просят они… Кто-то протягивает клочок бумажки: – Извините, мне больше не на чем!

Руки, руки, авторучки, книги, лица и слова: «Спасибо! Спасибо вам за Него, за них за всех… спасибо за книгу!»

Вот почти бежит Маша Миронова, твоя дочь, Андрюша, с розами. Обнимает меня: «Я приехала из Калуги, со съемок, чтобы положить папе цветы».

– Маша, – произношу я, показываю ей книгу и продолжаю, – я написала книгу о папе, прочти, в любом случае позвони, даже если тебе совсем не понравится!

– Конечно, обязательно, Танечка, – улыбаясь, говорит она, и мы прощаемся, как оказалось – навсегда. Но об этом позже.

Проходит неделя, и накатывает «девятый вал» мнений, высказываний, воплей негодования, криков восторга приблизительно такого содержания: «Он бил ее, а любил больше двух своих жен!», «Она его вымазала грязью», «Это не стриптиз – она содрала с себя кожу!», «В царстве лжи написать правду это – подвиг!», «Вы Егорова? Та, которая написала книгу? Я мильон лет не читал ничего подобного… я рыдал, поверьте!», «Скандал! Скандал! Под суд ее! Не избежать суда!», «Таня, так ни Хемингуэй, ни Тургенев не выпускались, как ты!», «Это гимн любви!», «Это памятник Андрею! Мы все умрем, а книга останется!», «Там все вранье, она все врет!», «Там все правда с первой страницы до последней!», «Я была свидетельницей всей их жизни!»…

«Да-а, – думаю я, – внезапность – дезинфекция от тления».

После всех телефонных звонков, бурных сообщений по радио и телевидению «случайно» натыкаюсь на книгу. Открываю наугад – Вл. Ходасевич об Андрее Белом: «Не должно ждать от меня изображения иконописного, хрестоматийного. Такие изображения вредны для истории. Я уверен, что они и безнравственны, потому что только правдивое и целостное изображение замечательного человека способно открыть то лучшее, что в нем было. Истина не может быть низкой потому, что нет ничего выше истины. Пушкинскому „возвышающему обману“ хочется противопоставить нас возвышающую правду: надо учиться чтить и любить замечательного человека со всеми его слабостями и порой даже за самые эти слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах. Он от нас требует более трудного: полноты понимания».